Русская литература XII–XX вв.

«Один день…» – антропологический этюд, «выжимки» из жизни зэка. Каждое чувство, взгляд, оценка, опасение переданы здесь через Ивана. И звездное небо, беспрерывно ослепляемое мощными прожекторами, – это небо зэка, непохожее на небо князя Андрея или небо влюбленных из давно минувших времен. Мир без женщин: «Не упомню, какая она и баба», – говорит надзирателю Иван, моя пол на вахте. По поводу «эпизода со стеной», которую Иван кладет в каком-то размеренном опьянении, было пролито немало чернил («мастерски захватывает Шухов дымящийся раствор – и на то место бросает и запоминает, где прошел нижний шов: на тот шов серединой верхнего шлакоблока потом угодить»).

Эрнет Фишер, Лукач и многие другие усмотрели в нем социалистическую «философию» повести: вопреки сталинскому рабству Иван избавляется от отчуждения, вновь становится субъектом истории благодаря труду, принимаемому не как подневольная мука, но как подвиг человека. «То, что она начинает по принуждению, он хочет завершить как свое собственное дело, сознательно идя на риск» (Эрнст Фишер, «В поисках реальности»). Дмитрий Паник яростно упрекает Солженицына за эту сцену: на самом деле рабы ГУЛАГа вредили своей работе, протестует он. Солженицын оправдывается в части третьей «Архипелага»: «Такова природа человека, что иногда даже горькая проклятая работа делается им с каким-то непонятным лихим азартом. Поработав два года и сам руками, я на себе испытал это странное свойство: вдруг увлечься работой самой по себе, независимо от того, что она рабская и ничего тебе не обещает. Эти странные минуты испытал я и на каменной кладке (иначе б не написал)…» Так Иван Денисович Шухов, простой каменщик, находчивый и наивный, великодушный и отважный, закаленный испытаниями этой жизни, поступком, действием говорит нам о том, что было главным открытием Солженицына в лагере: человек спасается своим человеческим достоинством. Но Шаламов, автор страшных «Колымских рассказов», возражает: «какие там еще кошки на вахте? В нормальном ИТЛ всех кошек уже давно съели… И что это еще за ложка, сохраненная с Усть-Ижмы? На Усть-Ижме уже давно ни у кого не было ложки…»

Вместе с тем, Шаламов в полной мере оценил значение прорыва к долгожданной правде, осуществленного Солженицыным.

«…И вышла колонна в степь, прямо против ветра и против краснеющего восхода. Голый белый снег лежал до края, направо и налево, и деревца во всей степи не было ни одного. Начался год новый, пятьдесят первый, и имел в нем Шухов право на два письма…»

Так, собственно, и начинается – после экспозиции, сцен подъема заключенных в холодном бараке, торопливого поглощения в толчее пустой баланды, обновления лагерного номера «Щ-854» на телогрейке – трудовой день заключенного крестьянина, бывшего солдата Шухова в знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича».

Он, пока еще не узнанный, не особенно различаемый, вступил в этой колонне людей с номерами в оранжерейное – во многом? – социальное пространство. И как же резко изменился весь однообразный социальный пейзаж.

Идет эта колонна людей в бушлатах, с намотанным на себя тряпьем, этой убогой защитой от ледяного ветра – выстиранными портянками, с прорезями, масками неволи на лицах. Как тут отыщешь человеческое лицо среди сомкнувшихся цифр, чаще всего нолей?

Идет, идет и сейчас эта страшная колонна – часть социального пейзажа истории. И кажется, что навсегда исчез в ней человек, что все личное тонет в обезличивающей стихии. Собственно, весь лагерь – это некий механизм подъемов, построений, пересчетов, обысков («шмона»), действующий уже как бы по инерции, без всякого вмешательства извне. У лагеря свой язык, система сигналов и навыков. Если вообще пересчитать число охранников и число тех заключенных, что «за страх» помогают охране, ретиво исполняют ее функции в механизме подавления, то может сложиться впечатление: заключенные – старосты, десятники, бригадиры – фактически сами делят пайки, подгоняют друг друга на работе, доносят друг на друга, вымогают посылки и окурки, воруют и… стерегут.

Следует заметить, что подобные колонны – в однообразных наших социальных пейзажах, вероятно, нечто «боковое», соседствующее с мрачными очередями и плановыми «демонстрациями» – были уже в поэзии бытовых зэков.

Солженицын знает свои колонны через быт через «день», а не вечность. Здесь есть все. Целый рой трутней, «придурков», действительно вьется вокруг этих колонн в той же униформе, чуть менее голодных и усталых. И только крайняя ситуация заставляет – и то самых бывалых заключенных – бурно угрожать этому осиному рою карьеристов и шкурников. Это и произошло на стройке, в ледяной день, когда бригадир той бригады, в которой состоит Шухов, высказал доносчику – десятнику Дэру:

«– Пришло ваше время, заразы, срока давать. Если ты слово скажешь, кровосос, – день последний живешь, запомни. Трясет бригадира всего. Трясет, не уймется никак».