Русская литература XII–XX вв.

В известном смысле можно говорить о двух фокусах общих для всей колонны интересов. Навыков покорности, сжатия, обезличенности и непрерывного «подпрыгивания» и нетерпение протеста, заглядывания за горизонт текущего времени, дня. В безликой колонне уже возникают лица, исчезают «номера».

Солженицын не спешит с раскрепощением сознания, с подчеркиванием второго фокуса порывов, надежд, протеста. Номера еще крепко держатся на фуфайках, бушлатах, их подновляют. А голод? Лагерь Солженицына еще не самый страшный, здесь нет «блатарей», этого клана романтизированных в 30-е годы Н. Погодиным в пьесе «Аристократы» «нелюдей», взятых в союзники как «социально близкие» начальством ГУЛАГа. Но и здесь колонна идет не просто среди голых белых снегов, против краснеющего восхода. Она идет и среди голода. Не случайно в описании кормления колонны в столовой как главные, опорные цветовые пятки мелькают такие метафоры и эпитеты: «Завстоловой никому не кланяется, а все зэки его боятся. Он в одной руке тысячи жизней держит…»; «Поднаперли бригады… и как на крепость идут»; «…качается толпа, душится – чтобы баланду получить».

В известном смысле и в «Одном дне Ивана Денисовича» заключен отсвет невиданного голода и холода Колымы, Чукотки, в которых человек стремительно «доплывает», как говорил Варлам Шаламов, до прострации, небытия. Человек «доплывает» до озверения быстрее, чем в обратном направлении.

Отрицает ли Солженицын отрицательную, растлевающую силу лагеря как почти надчеловеческого механизма? Конечно, да. Мы видим и обезличенность шакала Фетюкова (из заключенных), его навыки вылизывание плошек. Им вполне соответствует безликая, внеличная жестокость начальника режима Волковой) («волк – шакал» – какая разница?). Он крикнул что-то надзирателям, и надзиратели, без Волкового не понявшие, кое-как тут зарьялись (неологизм Солженицына), кинулись, как звери».

Ничего индивидуального нет в этой режимной фигуре, фактически винтике власти: «Темный, да длинный, да накупленный – и носится быстро… По-перву еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую…» О плетке сказано даже несколько больше, чем о человеке: она важная часть инструмента… Да и что о нем говорить – он отточен, снивелирован, крепко пригнан к механизму, раздавлен иллюзией управления «режимом», государством, преображением людского стада.

Лагерь – бездна, в которую свалилось несчастное отечество героев и Шаламова, и Солженицына. Здесь даже и праздники «классовой борьбы» утрачены всеми: творятся мрачное, звериное дело самоистребления, «простота» опустошения, «доплывание» всех до примитивнейших состояний.

Практически Солженицын тоже без конца говорит об отрицательной школе лагеря. Иван Денисович Шухов, правда, проживает на глазах читателя один благополучный день. Мы не видим явлений из небытия, внезапных смертей, деяний блатных фигур, дистрофиков с их полусознанием, выстрелом охраны. У Солженицына все людское скопление, якобы разумно и стабильно функционирующее, подавляющее себя, – это фабрика самоуничтожения, стихия небытия. В произведении нет ни единого выстрела. Нет даже конца винтовки, задевающего плечо Ивана Денисовича. Но в биологическом инстинкте, судорожном выживании зэков Солженицына отнюдь не погашены жестокость, антагонизмы всех видов, не заморожен процесс пожирания людей.

В финале «Одного дня…» тот же Шухов не без насмешки над искателем истины баптистом Алешкой оценит его призыв: «Из всего земного и бренного молиться нам господь завещал только о хлебе насущном: «Хлеб наш насущный дождь нам днесь».

«– Пайку, значит? – спросил Шухов».

Не будем, однако, преувеличивать глубины его иронии.

Солженицын верит, что ко всему окаянству лагеря, его морального идиотизма, к этой «давильне» всяких индивидуальностей, порывов высшего плана, все же приложимо высокое человеческое правило, христианская заповедь: «Не в силе Бог, а в правде». Как и другое, тоже любимое Солженицыным моральное предписание: «Одно слово правды весь мир перетянет…»

Слово действительно должно быть «одно»… Но закаменевшее, как горючая, неподъемная слеза.

Уже первые мгновения жизни Ивана Денисовича на глазах, а вернее в сознании, читателя-соучастника говорят об умной независимости, умном покорстве судьбе и о непрерывном созидании своего духовного пространства, внутренней устойчивости, фактически из материала, несвободы, которым плотно заполнена, угрожающе заставлена вся внешняя жизнь этого героя. Творится сознание, в наибольшей мере живущее не по лжи, выпадающее из-под свода доли тоталитаризма и тепловатого либерализма Буйновского.