Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Эти особенности нашего романтизма были связаны с тем, что русская действительность начала XIX века таила в себе скрытые возможности к радикальному обновлению: на очереди стоял крестьянский вопрос, созревали предпосылки к большим переменам, которые совершились в 60-е годы XIX века. Существенную роль в национальном самоопределении русского романтизма сыграла и тысячелетняя православно-христианская культура с её неприятием индивидуализма, с осуждением эгоизма и тщеславия. Поэтому в русском романтизме, в отличие от романтизма западноевропейского, не произошло решительного разрыва с духом просвещения и классицизма.

Карамзинский Филалет, осуждая уныние и скептицизм Мелодора, говорит: «Знаю, что распространение некоторых ложных идей наделало много зла в наше время, но разве просвещение тому виною? Разве науки не служат, напротив того, средством к открытию истины и рассеянию заблуждений, пагубных для нашего спокойствия? <…> Светильник наук не угаснет на земном шаре. Ах! Разве не они служат нам отрадою в горестях? Разве не в их мирном святилище укрываемся от всех бурь житейских? Нет, Всемогущий не лишит нас сего драгоценного утешения добрых, чувствительных, печальных. Просвещение всегда благотворно; просвещение ведёт к добродетели, доказывая нам тесный союз частного блага с общим и открывая неиссякаемый источник блаженства в собственной груди нашей; просвещение есть лекарство для испорченного сердца и разума…»

Карамзин здесь не только не противопоставляет веру разуму, но говорит об их естественном и вечном союзе: он отстаивает истину просвещающего разума, согретого лучами веры, пронизанного светом высоких нравственных истин. Это тяготение к синтезу романтизма с просветительством способствовало раннему и более лёгкому преодолению романтического двоемирия и переходу русской литературы к реалистическому освоению действительности с диалектической взаимосвязью идеала и реальности, человеческого характера и окружающих его обстоятельств.

В то же время русский романтизм не был единым течением. В 1820–1822 годах произошло его размежевание на «психологический романтизм» школы В. А. Жуковского и «гражданский романтизм» поэтов декабристской ориентации. Оба эти течения обладали историческим оптимизмом и верой в будущее России. Но пути достижения желаемого идеала у них были разными.

Поэты школы Жуковского видели источник зла и социального неблагополучия не в общественных отношениях, а в помрачёной грехом дисгармоничной природе человека. Поэтому и пути исцеления больного общества они искали в самовоспитании человека, в обуздании свойственного ему эгоизма. Отсюда их особый интерес к внутреннему миру человеческой личности, нравственным проблемам, тонкому проникновению в тайны и загадки человеческой психики.

Поэты «гражданского романтизма» усматривали источник зла в окружающих человека обстоятельствах и вынашивали в своем творчестве идеал гражданина-патриота, любящего свое отечество и вступающего в решительную борьбу с «самовластием», с несовершенным устройством современного общества. В литературе они видели действенное средство патриотического воспитания человека-борца. В уставе декабристского «Союза благоденствия» (1818–1821) было записано, что «сила и прелесть стихотворений» состоит «более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих».

Эстетика декабризма заимствовала от классицизма XVIII века требование высокого, гражданского содержания, она обращалась к жанру оды, лироэпическому гимну, сатире. Она противостояла «унылой элегии» школы Жуковского, утверждая веру в силу разума с одновременным культом сильных гражданских чувств. Лирический монолог поэта «гражданского романтизма» утверждался не в жанре элегического размышления с его утонченным психологизмом, пристрастием к иррациональным проявлениям человеческой психики, а в гражданской, одической традиции с её ораторско-декламационным стилем. Вместо элегических формул «розы», «слёзы», «младость», «радость» в их поэзии обрели эмоционально окрашенное звучание иные «слова-сигналы»: «тиран», «вольность», «цепи», «кинжал».

В стихотворении Кондратия Фёдоровича Рылеева (1795–1826) «Я ль буду в роковое время…» идеальный образ гражданина, смелого, целеустремленного, готового жертвовать собой, противопоставлен «изнеженному племени переродившихся славян». Обращаясь к равнодушным, охладевшим душою современникам, лирический герой Рылеева хочет разбудить их пламенным призывом к борьбе за свободу отчизны. Романтическая антитеза определяет в этом стихотворении всё, даже особенности поэтической рифмовки. Это рифмовка, в которой первое слово даёт ассоциации с лёгкой поэзией школы Жуковского, а второе, по контрасту – с гражданской, политической лирикой: «сладострастье» – «самовластье», «неги» – «Риеги»[5].