Русская нарезка

Греческий закон запрещает ментам без постановления су­да проводить операции на территории высших учебных за­ведений... Столкновения, студенческие волнения... Хочу к ним — с ними вместе — бунтовать и писать на стенах — «здравый смысл — вот та рана, что ближе всего к солнцу» — пусть это случится здесь.

Спала, долго кивнула головой в пухлую грязно-розовую куртку. Словно рядом — ржавая крестовина, перепутанные нити, лесы к маленьким рукам, птичьей голове, коленям. По­махал десяткой перед крепостной стеной и грязным рвом (и швом) сальной шапки. Сторожевой участок, если и бодрст­вовал, остальную решил не тревожить.

Другой полжизни обсасывает ими брошенное мимохо­дом. Берроуз похож на Моцарта глубиной второстепенных мыслей. Ветер выбивает из света тепло. Умер Алексий, Пат­риарх Московский и Всея Руси. Не пошёл на работу. Встал — и опять лёг. Проснулся в четыре, уже темнело. По­звонил Перепёлкиной, мол, вечером приди, в шесть. Поехал на Химмаш. Позанимались минут двадцать. Через час завуч пришла. Прогул, неуважение. Я молча втыкал на её кофту, точь-в-точь цвета обоев в этом классе, совершенное совпаде­ние. Похудела, как и я. Наконец, я сказал, что не вижу смыс­ла. Она убежала, хлопнув дверью. Провода, серый туман, красная машина. Символично. Когда-то видел урывками.

Как ты далеко. Будто тебя совсем нет. Далеко.

Запах больницы. Мой почерк уверенный, писать удобно. Преображение плывущего мира на наклонившейся есть пла­стинке голубой звезды золотого мира плывёт звук плыву прибавление заметно с утра растворил кольцо жду мира гнётся трепещет рассчитано. Пластинка выбран круг для формы паутина пыль там где хожу каждый день высыпаю скапливается расходовать обновляю отсрочиваю сгущаю пластину в плеть. Пьяный заснул на скамейке. Пытался жрать батон запивая минералкой и выблевал и заснул. Половину батона выронил на землю. Сначала было три всего голубя, жадно и всё-таки спокойно клевали, потом слетаться другие, всё больше, клевали друг друга, кусок хлеба подпрыгивать, мотаться, отрывали клочья, потом швыряли, наконец закры­ли его серыми спинами совсем.

Одна из трёх обязательно пожалуется на то, что учителя снова нет (это я-то — учитель!). Кроме того, третья девочка завтра сдаёт экзамен. Не послушать её сегодня — преступле­ние. Эта третья девочка — в час. По-хорошему на неё надо вставать в одиннадцать. Уже без десяти одиннадцать, так что всё начинается заново, пока вместо десятиминутной дрёмы не погружаюсь в глубокий, сытный сон на час. Третья девоч­ка ещё не окончательно потеряна, если встать и бежать, без сортира. Но после того, как удалось заснуть (ночью не полу­чилось), без сортира уходить уже совсем не хочется. Плюю на третью девочку, иду на четвёртого мальчика — но и к не­му опаздываю на полчаса.

За это, конечно, могут и уволить, учитывая, что это вы­творяется уже месяц с лишним, но вот что из этого выходит. Первая девочка спокойно приходит вечером. Вторая не при­ходит вообще. Третья обижена, всё же находит меня днём, и я, как говорится, отдаю ей урок. А мальчик не в обиде, и во­обще им завтра сдавать, заниматься уже поздно, так, прослу­шать и дать указания. Мне сходит с рук пока что. Жалуются дети вахтёршам обычно. Вахтёрши передают мне, ещё не завучу. Завуча вообще не видно с тех пор как с хрустом про­шёл её пятидесятилетний юбилей.

Видел старика, выходя из дома, проходя двор, подходя к арке, старик в бежевой шляпе, широком сером пальто, тон­кая деревянная тросточка перехвачена хилыми кольцами ры­жей проволоки, жёваное сухое лицо, в складках, как крошки, дух, светлые слезящиеся глаза, тяжело дышит и ступает ров­но, уверенно. Потом старушку. Обгонял её недалеко к школе уже на Химмаше, сгорбленную, маленькую, большие круг­лые очки в оправе полупрозрачной пластмассы, бормочет что-то себе, проходя мимо слышу как шепчет «чёрт возьми, чёрт возьми», смотрит под ноги — лёд и грязь весело хру­стят. Скажите своему сыну, чтобы не разматывал слюни по стеклу. Когда в военкомате, на призывной комиссии, зашёл в кабинет окулиста, там были две женщины, постарше и помо­ложе, и та, что постарше, спросила меня: вы лейтенант? Та­ким образом, самое жбыхо утвердило мою мистическую связь с Лейтенантом Лябжясчыковым. Он — Лябжясчы- ков — вступил с бытием в ускользающий поединок. Цепки­ми бусами похмельного взгляда выискивая насекомых, он внимательно следил за...

Привокзальная гостиница так же прекрасна, как уже чуть больше года назад, хотя затянута в колоссальный холст рек­ламного плаката, но часы горят, и это мерное, серое холод­ное движение кругом и улица, кажется Либкнехта, уводящая к центру, к храму...

Лоджия и шум, там дальше снег, и я не выше, пятнадцать этажей над головой, раньше не думал. Ветер не воет, не те­чёт, он шумит. Снега пока немного. Я весь день цеплялся за этот сон, пока он совсем не потерял силу.