Русская нарезка

Вчера играл концерт Рахманинова с оркестром. Дирижи­ровал Сцукочёвбдт. После чего я нажрался посмотрел «Апо­калипсис сегодня» прожёг сигаретой простыню нассал в вед­ро и заснул. «Вот если вас куда-то приглашают куда вы очень хотите поехать играть», рассуждал расхаживая по гримёрке в лакированных искусственной кожи туфлях Сцукочёв, «и при этом программа составлена из произведений которые играть вам не хочется, то надо плюнуть и поехать, поскольку если вы откажетесь то десятеро будут счастливы согласиться и в следующий раз приглашать будут их, а не вас... невостребо­ванность, вот что ждёт излишне бескомпромиссных... в жиз­ни каждый шаг вперёд делается через компромисс, то есть через какой-то глупый принцип перешагиваешь, идёшь на компромисс, делаешь шаг вперёд!»

В дверь стучат, пора на сцену... Играю как всегда импро­визирую делаю чего не готовил... Вдруг Сцукочёв вступает оркестром на два такта позже чем надо... Выкручиваюсь и ловлю, долго пытаюсь успокоиться. Время на сцене идёт и медленнее, и быстрее, чем обычно. Мелкие моменты сильно растягиваются, но крупные меры времени совершенно ис­тончаются, так что оглядываясь их не видно. Секунда идёт минуты, а час пролетает мигом. В отличие от укуренного растяжения времени, когда отрезки всех размеров только рас­тягиваются — пик растяжения приходится не на секунды, на отрывки времени примерно от десяти до двадцати минут — вечность. Прыжок с парашютом — что-то среднее между сценой и раскумаркой по способу растянуть-остановить бы­товое время. И самое слабое.

Играем херово, чего уж тут скрывать. Хлопают вяло, успе­ха нет. Где-то думал только о контроле над текстом. Но было и содержание. Акцент с крайних частей каденции, где видел всю соль в училищное время, перетащил на среднюю, в ре- бемоль мажор, ещё и с секстой; а начал каденцию резко, злобно...

На сцене так мало помню себя. Изнутри ничего нет, глупо что-то замечать, когда цель в том, чтобы отдать как можно больше. Как в полифоническом сне, только наоборот. Во сне много деталей фиксируешь, но суть в том, что происхо­дящее льётся в глубину тебя, чтобы там и остаться. Происхо­дящее на сцене льётся через то же окно в сердце, но в другом направлении, наружу. Наблюдатель с иронией стоял у окна в своём сердце.

Раньше плевать хотел на звук, теперь только над звуком и есть моя власть часто. Звук точно и сразу говорит что там внутри у того кем я становлюсь на сцене. В конце концов, что такое я? Кроме того бесконечно холодного внутри, я — это ты, потому что ты для меня всё. Там — на сцене — эти нелепо ровные, какие только на типичных стейнвеях сцены бывают, чистые клавиши, всё блестит чистое, много света всегда. Мысли подходят к телепатическому порогу. Чувствую как меня слушают настолько отчётливо что кажется мешает читать мысли зала лишь то что зал или его внутренние груп­пы не говорят внутри единой мысли словами как часто де­лают люди фразой замечанием. Руки на клавишах не помню не слежу их только иногда если одинокую печальную ноту возьмёшь и смотришь как баран на свою руку но тотчас уже используешь момент для собрать внимание и уловить фон тишины как шумит та плёнка кассеты на которую записан и этот концерт, и каждого из нас повседневная жизнь, и самое жбыхо, может быть, шум времени, данного, конкретного года или десятилетия; шум, исходящий оттуда где соединяются время как вечно повторяющийся ритуал и время как вечно обостряющее себя падение — тотчас мне вспоминается цвет салатово-зелёной полосы на твоей кофте, становится очень тихо, и чувствую как пауза, исчерпав себя, подталкивает му­зыку двигаться дальше...

Двенадцать, их может быть на самом деле и не двенадцать вовсе, может, один, или шесть, четырнадцать, и сколько бы ни было их, они в той же теме, что герой-восприятель Вади Момпа в его Симфонии, т.е. у них трагедия выбора между зверем и Богом, между зверем и Богом. Так с понтом идут державным шагом, позади голодный пёс, впереди Иисус Христос. Поэтому первая редакция Симфонии мне больше нравится. Никаких амдусциасов, это лишнее. Все эти рыла полифонической пурги, глоссолалия... Это толком ни к че­му... Бестолковая глоссолалия... Хотя ведь есть и высший за­умный язык... но без тебя всё ни к чему... Чёрный вечер... ни­каких тебе blue hour, никакого промежутка... белый снег... эти две строки — как два аккорда Мумумблы в исполнении Рах­манинова. А Бродский ещё от Блока нос воротил — свинья... Чёрный это по чёрным клавишам аккорд: ми бемоль минор.

Пусть ми-бемоль минор печальный прозвучит

И Марксу имя новое в нём наречётся

Ведь имени достойным человек не должен быть