Русская нарезка

.3. Человек. 4. Животное. 5. Растение. 6. Минерал. 7. Пе­чатное слово. Его полки стандартной лестницы танцев мог­ли меняться только духом обыденной перестановки. В ко­ротком варианте — первые три ступени. Так обедал перед известным уклонением от санкционирования артиллерий­ской контрподготовки. Напоминает симфонию «Трагедия выбора». Зелёный говорит о том, что находится под ним, а не о себе. Под зелёным что-то есть. Золотое хорошо сочета­ется с зелёным. Нужно время и терпение. Я не люблю зо­лото на поверхности. Зелёный отлив снаружи, на сером издалека, и золото увенчает чёрное и прозрачное внутри. А у Жукова кровь. Может быть, чёрная кровь. Может быть, на обложку вынесена из текста мысль о зелёной крови. Может быть, это две различные крови, внутри живущие полифони­чески, о чём говорит и пурга. Тогда три голоса, красный, чёрный и зелёный (возможно, о живом наркотике внутри крови). Фальшивое золото остаётся посмертной лжи. Поедая печатное слово, Жуков уделял больше силы паузам в тексте. На второе была плоть богов мексиканского культа. Этому служил другой человек, шарлатан. Ему было за семьдесят уже тогда, в 1942 или 1943 году. 3. Человек. .Жуков знал о со­бытиях с Гоголем, когда его спросило «Свинину будешь?» откуда-то из-под стола, и хотел войти в эту очередь. Ни Жу­ков, ни Сталин не понимали, о чьей плоти идёт речь. Жуков пытался искать её среди полевых жён своих офицеров в по­лях. Многие ходили с перевязкой на плече, многие. Этим тоже занимался Левин. Участие в третьем по свободной во­ле, он не любил сидеть один за столом. Выход — изгнание немцев, оккупация Германии. И ждать. Долго ждать. 4. Жи­вотное. Обычно свинья. Это комический эпизод. Лейтенант и здесь пытается без мыла влезть со своей любимой породой Бухенвальдская Белая. Но корабль этого мира быстро осты­вает, сужается; крыса так никогда и не сумеет его покинуть.

Выдать Наркомовский Грамм!

И мы прямо в окопе с Таней скурили Наркомовский Грамм. Я смотрел без интереса, и она, запахнувшись, сказала мне: вот и сидел бы по тылам да.

Я пожал плечами и кто-то сверху бросил в нас крупную вошь и не попал, а потом ракета осветила всё, и вот тут нас впёрло. Теперь уже я тянулся к ней а она отползала по ко­лючей мокрой земле отталкиваясь спиной и ёрзая и неверо­ятная красота бытия вдруг совершенно раздавила наши взрослые, погибшие восприятия, мы только тяжело дышали от счастья, взялись за руки, а вокруг, редкий для того времени и места, окоп, длинный, долгий, как в империалистическую, и всесильный пулемёт, за которым уже третий пулемётчик сходил с ума, не в силах вынести сотни и сотни расстрелян­ных им русских, которые шли и шли на пулемёты месяц за месяцем, без конца.

Расскажи, каково быть наркоманом здесь, на фрон­те, — сказала Таня.

Таня. Но кто же выдал нам с тобою сейчас Нарко­мовский Грамм? Почему не обойти Пески с фланга, зачем эти вечные атаки в лоб, хотя стоило перекрыть шоссе и они сами отошли бы, в конце концов, ударить в тыл? Зачем бес­смысленные попытки перейти в наступление? Пусть они пойдут, как мы сейчас, а мы выбьем, трепанём, и тогда, по раздёрганным, уже ударим, погоним их, я знаю, Таня! Ты должна сказать ему.

Его же не существует.

Но Грамм .

Есть только ты и я.

За стеной закашлялся пожилой боец, снова расцвела, как сновидение, печальная, молчащая почему-то ракета. И зря тянул я руки к Тане, все равно мне было не дано ей ничем ответить, ничем, и меня удалило с Фронта в Тыл, как крысу, навсегда, до самой Победы. Иногда в метро я ловил презри­тельные взгляды Насекомых, а мои друзья, им было стыдно, что я занимал, отнимал, отбирал их внимание и время, клян­чил, заставлял их делиться своими жизнями с собой, им бы­ло неловко, а Насекомое, словно не желая играть в этой пье­се никакой роли, округляло свои фасеточные глаза сквозь всех нас на что-либо позади нас, например, на надпись на стекле, или стихи, чаще всего самого пошлого, низкого по­шиба. И я знал, что никогда не унижусь до этих лжестихов, однако, понимал и то, что вполне честно было не только Насекомым, но и Человеческому Офецеру предпочитать тусклую ложь рифмованных виршей приторной лжи моего тылового пути, лица, голоса.

Короче, я запросился снова куда-нибудь подальше от до­ма. Но грянула Победа, и толпы ужасных Фронтовиков пора­зили наше устоявшееся пространство лжи. Помню одного, без тела, один сгусток кипящей слюны, спермы, желчи, кро­ви, гноя, слёз, пота и чистой воды с зубами, он пел и кричал без продыху сутками напролёт, и пил спирт, но спирт в нём исчезал, и тогда он с дерзостью и страхом попросил у меня Наркотики. Я не знал, буду ли счастлив убить его, ведь это он убивал меня, мою совесть, уже одним соседством со мной, одной своей дребезжащей жизнью, но я боялся его и не мог сказать ему «нет». И он стал червём, вкусив моего знания, пусть на полчаса, на двадцать минут, но я видел его розовые зубы в испуганном прислушивании к себе, и это была моя месть Фронту, выплюнувшему меня, прочитавшему мне при­говор. Другой Фронтовик был Лейтенант.