Русская нарезка

Двадцать фотографий, на которых жизнь не столь злая, как по телевизору... Малая часть, подголосок, крохотный символ на пути — погибнуть в нами же сотворённом мире? В части своей судьбы до страшного увеличенной и одушев­лённой чужим звериным ангельским духом... ясным умом, что умеет наполнить пустотой и устроить, приготовить, ор­ганизовать — что-нибудь — смотрим на мерцающую плё­ночными цветами картинку на уютной мягкой простыне (солнце копошится в листве вода блестит) и снова ничего, не успел, кроме чашки впереди на столе и шума, который слепо называют белым — никакой белизны не слышу — чужая во­да льётся в со знаю какой формы трещиной четвёртую слева раковину — звенит ручка ведра в пустое ведро — множество неясных, без интерпретации звуков — в сухой сетке тиканья дешёвого будильника.

Наконец они услышали нараставший откуда-то звук ша­гов и, ещё не видя идущих, услышали, как два существа, че­каня шаги, вышли на дорогу и приближаются к ним. Это бы­ли Разводящий и Сменный. (Они же Жзванррнавзж и Шсфорннрофсш.) Их тёмные фигуры приблизились к часо­вому, который, заслышав их, застыл в «смирно».

Послышались приглушённый лязг русского полифони­ческого слова, бряцанье оружия, стук каблуков о землю. Две фигуры отделились, и снова послышался звук шагов по ука­танной дороге, он всё удалялся, стал глуше, исчез в ночи... В этом мире, полном таинственных недобрых звуков и с этим то спадавшим, то воспрядывавшим огоньком коптилки... кофе Лябжясчыкова заваривается сырой водой Связист обхватил барахтается течением относит и Лей­тенант, чтобы не вынесло в плен со связью, пристрелить. Что если приноровится сейчас поплывёт — недолго жили связисты — молча, тихо... Хотя сказал бы что-нибудь пе­ред

Ххоозцырнушевское «неизвестно, на чьей ты стороне» и свежесть восприятия. Так основательно избегая смерти, ли­шился опыта воскресения, высундучил интерпретацию... Ос­тались с бордовой мухой наедине... Лябжясчыков — моло­дой, а Ххоозцырнушев — старик. На дерево смотрел, как в зеркало. В воздухе что-то нарушилось... То что от страха на­рушается внутри теперь нарушилось снаружи. «Чем ближе к смерти, тем чаще мне снится война» ближе выйти из памятей снова в мир запредельная кровавая подлость.

Наконец дали холодную воду, смыли все сортиры, разве­шали бельё и набухались... Люся вышла замуж, узнал от Ви­ки сегодня, не знаю, за кого... Хотя бы за вроде твоего... Три соседки были не разлей вода прошло два года уже не обща­ется никто ни с кем... Слегка подправить и так уже полное достоинства лицо...

Вчёс — выхрюгнувшийся порклоп подвышенных вожей Вчозс — тлапорк Шуппанцыгь'а в рукаве: игольник ус­пел — в неприятный вблизи коричневый нос под мутные карие уже подслеповатые глаза чкнул-ткнул

скучаю — втянули!.. О крысы свиньи ссундугбдтжлр вот он хитрый план... Что такое лусь? Полусон она, лусь, или доведение себя до предельного состояния?.. Прислушива­юсь...

— Ац-ац-ац-ац-ац-ац! — ржёт пьяный женского пола че­ловек злорадно, выражая мои чувства... Мне больно слышать смех.

Их выводили на пустырь (ударение в первый слог), обли­тый месяцем, и сажали в два жирных грузовика. Первым вы­несли лишившегося всяких сил и потерявшего ккодусар Ста- ховича и, раскачав, бросили в грузовик. Грузовик тел — че­кисту любо — юношей, девушек. Металлического отлива сухая лёгкая прочная спина верхний покров тела военных насекомых исполнителей

Коптилка горела на столе. Всё было такое же, как во вре­мена его детства, но он ничего не видел. Отец, лёжа в сосед­ней горенке, кашлял так, что боги тряслись. Июльский дождь в мае, военный запах слюны, чёрная рыба. На коленях умоляет не волкыть мухого предела, не бабочкыть поркое коскопьмы — не слушает — послать туда войска!.. Подста­вили Донецк и теперь эти сундуки с оружием — нет, не по­мощь, плевок, чих...

Серёжка разделся и впервые за целый месяц лёг в чистую постель, в свою постель, в лысую постель, в гхяыю поссд- тель. Серёжка свернулся на койке и затих. Он умер в лусь. Мать и отец уже спали... Темно и тихо было в доме, а Серёж­ка всё не спал, томимый тоскою...

Вдруг сильный стук раздался в дверь со двора: — Тук!туг!дугъ!

— Отворяй!..

Они сорвали одежды со старой женщины, матери один­надцати детей, швырнули её на окровавленный топчан и ста­ли избивать проводами на глазах у её сына. Серёжка не отво­рачивался, он смотрел, как бьют его мать, и мастурбировал. Потом его били на глазах матери, а он всё молчал. И даже Фенбонбнгбдт вышел из себя, круто сломав ритм вслед за зачастившей гитарой, схватил со стола железный ломик и перебил Серёжке в локте здоровую руку. С улицы из-за кус­тов жасмина доносился чужой возбуждённый говор и смех, справа на переезде всё рычали моторы, то в той, то в другой стороне слышны были выстрелы собак, клокотанье кур. Женщина ходила взад и вперёд, звала, искала кота.