Русская нация

Наконец, польский мятеж косвенным образом «убил» «левый» национализм Герцена – Бакунина – Огарева. Пропагандистская поддержка повстанцев и даже, в случае с Бакуниным, непосредственное участие в их акциях радикально подрубили авторитет этой группы: тираж «Колокола» упал с 3 тыс. экземпляров до 500, «существование его стало едва заметным» (А. А. Корнилов). Герцен отнюдь не был безусловным сторонником восстания, считая его преждевременным. И уж конечно, не сочувствовал лозунгу «Польша от можа до можа». Более того, он не желал полного отторжения Польши от России, в перспективе надеясь на свободную социалистическую федерацию обеих стран. Вопрос о принадлежности ЗК решался им в работе «Россия и Польша» (1859) на основе лингвистических, конфессиональных и социокультурных критериев, близких к славянофильским: «Там, где народ исповедует православие или унию, говорит языком, более близким русскому, чем к польскому, там, где он сохранил русский крестьянский быт, мир, сходку, общинное владение землей, – там он, вероятно, захочет быть русским. Там, где народ исповедует католицизм или унию, там, где он утратил общину и общинное владение землей, там, вероятно, сочувствие с Польшей сильнее и он пойдет с ней». Вполне в духе славянофилов и Каткова Александр Иванович отрицает польский характер ЗК: «…я не верю, чтоб дворянство выражало народность того края».

Но вынужденный из соображений политической тактики поддержать мятеж, Герцен вступил в резкий диссонанс с русским общественным мнением. Соответственно и его версия национализма была отвергнута как выступавшими ранее в союзе с ним по ряду вопросов славянофилами, так и потенциальной «почвенной» силой «левого» национализма – старообрядцами, оживленные контакты с которыми резко оборвались по инициативе последних именно в 1863 г., в связи с позицией «Колокола» по польскому вопросу. «Социалистический» национализм стал символом национальной измены, что, с одной стороны, отвратило от него даже либеральных националистов, с другой – укрепило отторжение от национализма среди социалистов, наоборот признавших «пораженчество» единственно возможной позицией и примером для подражания в сходных ситуациях. Кто же не помнит ленинскую апологию Герцена, якобы спасшего «честь русской демократии»?

Кроме того, 1863 г. косвенно способствовал росту консервативных настроений в русском обществе вообще и, в частности, эволюции русского национализма от либерализма (преобладавшего в нем в начале великих реформ) к консерватизму. Н. И. Тургенев еще в 1847 г. прозорливо называл польскую проблему, наряду с крепостным правом, одним из двух главных препятствий «для прогресса в России»: «Во всех событиях, сулящих русским некий прогресс, поляки ищут только средство для достижений своей цели, которая не может совпадать с интересами России, ибо если русские хотят свободы и цивилизации, то полякам сначала нужна независимость, без которой нельзя и мечтать о других благах».

Либерализация России неизбежно вызывала угрозу польского сепаратизма и потери западных окраин, с которой общество, при всем своем возросшем влиянии, справиться, естественно, не могло. Поэтому националистам сила самодержавия для «русского дела» стала казаться важнее его ограничения. В этом настроении одна из важнейших причин перехода признанного лидера русского национализма Каткова с либеральных на охранительные позиции.

Эволюция «вправо»

В 1867–1869 гг. русские националисты слаженно выступили еще по одному вопросу – «остзейскому», когда в одном русле действовали «национально-государственнические» «Московские ведомости» Каткова, славянофильская, издававшаяся, кстати, на деньги московского купечества, «Москва» Аксакова (там только в 1869 г. на эту тему появилось 32 передовицы) и либеральный «Голос» А. А. Краевского. Важнейшей акцией «национальной партии» стал выход первого тома «Окраин России» ветерана «остзейской войны» Ю. Самарина, полностью посвященного Прибалтике и поднимающего те же проблемы, что и «Письма из Риги», но более развернуто и фундированно. Правда, издавать эту работу пришлось в Праге (а следующие ее выпуски, по иронии судьбы, в Берлине), сам же автор заслужил высочайший выговор. Результат этой акции, как уже говорилось в предыдущей главе, оказался невелик, а обсуждение прибалтийской проблемы было прекращено запретом сверху.