Русская нация

Все более двусмысленный облик приобретал и мессианизм Достоевского. Идея о всемирном призвании русского народа, о его «всечеловечности» была выдвинута им еще в начале 1860-х. Но в середине 1870-х она обрела некоторые новые, оригинальные лейтмотивы. В принципе любой европейский мессианизм (французский, немецкий, даже англосаксонский), настаивая на всемирной миссии своего народа, подчеркивал, что суть ее не в национальном эгоизме, а в самоотверженном служении человечеству. Но только у Федора Михайловича эта идея приобрела отчетливо самоуничижительный оттенок: «…мы сознали… всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что все это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в царствии Божием – стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале… Почему они [европейцы] все не могут никак в нас увериться раз навсегда, поверить в безвредность нашу, поверить, что мы их друзья и слуги, добрые слуги, и что даже все европейское назначение наше – это служить Европе и ее благоденствию».

Почетная роль всемирного слуги вытекает из якобы природных свойств русского характера, более того, оказывается, быть слугой – и значит быть господином: «Посмотрите на великоруса: он господствует, но похож ли он на господина? Какому немцу, поляку не принужден ли он уступить. Он слуга. А между тем, тем-то – переносливостью, широкостью, чутьем своим он и господин». Диалектика «слуга – господин» и «русское – всечеловеческое» приобретает у Достоевского настолько запутанный характер, что вряд ли возможна ее логически непротиворечивая интерпретация. С одной стороны, основополагающий лозунг писателя: «Стать русскими во-первых и прежде всего». С другой, онтологическая суть «русскости» – «всечеловечность», то есть служение другим народам, чем, собственно, по его мысли, русские и занимались весь «петербургский период», «ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо больше, чем самой себе?».

Таким образом, Федор Михайлович, в сущности, призывает Россию продолжать ту же политику «служения Европе», но только с осознанием того, что она это делает не по глупости, а во имя исполнения своей великой миссии, коей надобно не стыдиться, а, напротив, гордиться. Тогда изменится отношение к России и в Европе: «…как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же начнет и он нас самих уважать». «Слуга» остается «слугой», просто теперь он должен воображать, что «слуга» на самом деле «господин», и надеяться, что те, кому он служит, это открыто признают. Странная диалектика «всечеловечности» (русские – хозяева и господа, чья обязанность – быть слугами) отдает каким-то мазохистским абсурдом, но в мистифицированном виде она довольно точно воспроизводит реальное положение русских в России.

Нам нужна эта война

Еще одним важным событием не только русской, но и мировой истории, в котором пореформенный национализм сыграл важную роль, стала Русско-турецкая война 1877–1878 гг. В истории императорской России было много войн, ставших значимыми составляющими национальной памяти, но ни одна из них не стала повивальной бабкой Русского национального государства. В то же время на некоторые из них русские националисты возлагали соответствующие надежды. Война предоставляла для них шанс, которого они, в силу их политической несопоставимости с всемогущим самодержавием, были практически лишены в мирное время – инвестировать во внутреннюю политику России национальный подъем, национальную консолидацию, создаваемые военным временем, и на этой волне попытаться претворить в жизнь свою программу модернизации сословно-династической империи в национальное государство. «Поскольку режим полностью блокировал создание институтов гражданского общества… война осталась единственной ареной для участия нации в политической жизни» (О. Е. Майорова). Странным образом националисты (в особенности панславистского толка) не замечали, что проповедь внешней экспансии плохо согласуется с их же заботой о подъеме великорусского центра, ибо все издержки первой неизбежно ложились на плечи последнего.