Русская поэма

Блок абсолютно честен и когда, фиксируя видение, «констатирует факт», и когда осмысливает его вне видения: «Что Христос идет перед ними – несомненно. Дело не в том, "достойны ли они его", а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо Другого –?» Христос подлинный, евангельский «был с разбойником» – раскаявшимся; с этими, нераскаявшимися, окаянными, должен быть Другой – вот что ясно поэту. А вид у этого имеющего быть Другим, сколько Блок в него ни «вглядывался», опять оказывается тот же, Христа. «И не удивительно, – говорит апостол Павел, – потому что сам сатана принимает вид Ангела света. А потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды». Или еще определеннее: «принимают вид Апостолов Христовых». Не это ли для Блока страшно? И не об этом ли поэма «Двенадцать»?

На следующий день после окончания поэмы он записывает в дневнике: «Я понял Faust'a: "Knurre nicht, Pudel"». «Не ворчи, пудель», – обращается Фауст к черному псу, увязавшемуся за ним. Но пес превращается в Мефистофеля. «Мне скучно, бес», – обращается Фауст к Мефистофелю у Пушкина. «Скука скучная, / Смертная! ‹…› Скучно!» – воют герои «Двенадцати», убив Катьку на улице и Бога в себе. «Что делать, Фауст? – отвечает пушкинский дьявол. – Таков вам положен предел». И через несколько строчек словно бы описывает трагедию «Двенадцати»:

Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело.

Гетевский пес на глазах у Фауста растет, заполняет собой все пространство, отступает назад и возникает перед Фаустом, уже не скрывая, кто он. Возможно, именно поэтому Блок и решился на такую небывалую дотоле рифму: (позади) пес – (впереди) Христос. «Бог лазурный, чистый, нежный» ранних стихов нетронутым перешел в «Двенадцать». Он так же расплывчат и неуловим, но, сопровождаемый «двенадцатью», в новой обстановке, когда идет последний разговор о последних вещах и романтическая вуаль сброшена, он не оставляет сомнений, кого Другого

Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной

он маскирует.

Анна Ахматова ◆ Поэма без героя

С. Судейкин. Арлекинада (Карнавал). 1912 год. Вятский художественный музей.

С. Судейкин. Панель для кабаре «Привал комедиантов». 1916 год. Частная коллекция.

С. Судейкин. Гротеск. 1907 год. Частная коллекция.

Последняя европейская

Принято говорить об Ахматовой «ранней» – от начала до паузы в несколько лет, последовавшей за Anno Domini, и «поздней» – от середины 1930-х годов до конца. «Поэма без героя» написана Ахматовой «поздней» об Ахматовой «ранней» и хотя бы поэтому стоит особняком в ряду русских поэм.

В России никто из поэтов такого ранга не доживал до такого возраста. Поэма была начата Ахматовой в 50 лет. Меньше чем через два года завершена. Вскоре открылось, что завершение не окончательное. Поэма периодически дописывалась и переписывалась, опять и опять принимая вид доведенной до конца вещи. В общей сложности это продолжалось 25 лет, то есть почти целиком всю вторую половину творческой жизни поэта. Как единое целое Поэма существовала уже в 1942 году, в ней было тогда 370 строк. За время вставок и исправлений, из которых последние появились незадолго до смерти, всего прибавилось еще столько же, не считая строф, которые Ахматова оставила за пределами текста.

Кроме этого свойства неотвязности от своего создателя, с самого начала в Поэме проявилось и другое столь же сильное: она стала притягивать к себе читательский комментарий – не как естественно сопутствующий фон, а включая в себя как элемент структуры. Каждый новый читатель ощущал себя вовлеченным в круг остальных, причем знать суждения остальных оказывалось менее важно, чем знать, что таковые существуют и твои – среди них. При этом Поэма начинала странным образом «реагировать» на такую реакцию читателя, учитывать ее и отвечать на нее. Она развивала, подтверждала или опровергала его оценку как тем, что ускользнуло при первом чтении, так и теми изменениями, которые в ней появлялись.

Лучшим, находящимся в особом положении комментатором была, естественно, сама Ахматова. Она собирала читательские мнения – не восторги и общие слова, а конкретные замечания – и записывала их, помещая между собственных заметок о Поэме. Таких заметок наберется десятка три в виде писем к N и NN, быть непосредственным адресатом которых могли бы с более или менее достаточным основанием несколько близких к Ахматовой человек и никто из них не наверняка, и в виде записей, разбросанных в дневниках последнего десятилетия жизни. Прибавим к этому черновик балетного либретто, написанного на сюжет Поэмы.

Среди записей, подводящих итог читательским отзывам, есть такая:

О поэме.

Она кажется всем другой:

– Поэма совести (Шкловский).

– Танец (Берковский).

– Музыка (почти все).

– Исполненная мечта символистов (Жирмунский).