Русская поэма

– Поэма Канунов, Сочельников (Б. Филиппов).

– Историческая картина, летопись эпохи (Чуковский).

– Почему произошла Революция (Шток).

– Одна из фигур русской пляски – раскинув руки и вперед (Пастернак). Лирика – отступая и закрываясь платочком.

– Как возникает магия (Найман).

Когда Ахматова записывала это, мне было 20 с чем-то лет. Сейчас, читая этот список, я бормочу двустишие из Поэмы:

Как же это могло случиться,
Что одна я из них жива? –

и, бормоча, лишний раз ловлю себя на вольном или невольном участии в игре, которую Поэма 55–56 лет назад затеяла со мной, как затевает со всеми когда-либо к ней приближавшимися.

Разговор о магии зашел в одну из наших встреч весной 1963 года. С промежутком в два года Ахматова подарила мне два варианта Поэмы и оба раза подробно расспрашивала о впечатлении. Потом все, что я о Поэме говорил, предложила собрать в статью. Я откладывал ее полтора года и в конце концов ограничился отрывочными заметками. В них я, в частности, описывал строфу Поэмы: «Первая ее строка, например, привлекает внимание, заинтересовывает; вторая – окончательно увлекает; третья – пугает; четвертая – оставляет перед бездной; пятая одаряет блаженством, и шестая, исчерпывая все оставшиеся возможности, заключает строфу. Но следующая начинает все сначала, и это тем более поразительно, что Ахматова – признанный мастер короткого стихотворения».

Оказалось, что она записала эти мои наблюдения в самый день нашего разговора: архивисты нашли дневниковую запись после ее смерти. «Еще о Поэме. Икс-Игрек сказал сегодня, что для поэмы всего характернее следующее: еще первая строка строфы вызывает, скажем, изумление, вторая – желание спорить, третья – куда-то завлекает, четвертая – пугает, пятая – глубоко умиляет, а шестая дарит последний покой, или сладостное удовлетворение – читатель менее всего ждет, что в следующей строфе для него уготовано опять только что перечисленное. Такого о поэме я еще не слыхала. Это открывает какую-то новую ее сторону».

Запись разнится с моей, но и моя сделана не сразу, так что сейчас не могу сказать, чья ближе к тому, что мною тогда говорилось. Я делал ударение на том, что всякая очередная строфа, будучи завершена и самодостаточна, тем не менее начинается как будто с нуля и как будто независимо от предшествующей, а только что испытанное читателем ощущение возобновляется, потому что хотя она проводит его каждый раз другой дорогой, дающей новое впечатление, но все впечатления – сходной силы и характера. Иначе говоря, Ахматова и остается «признанным мастером короткого стихотворения»: стро́фы, неотменимо друг с другом связанные и сведенные в единое целое, можно представить себе опубликованными и по отдельности, некоторые попарно, по три, но, так сказать, в отрыве от Поэмы. Каждая строфа, как правило шестистрочная, выглядит как два заключительных сонетных терцета, то есть антитезис-синтез или кульминация-развязка какого-то стихотворения. Ничего больше от него не осталось, но отсутствующую часть – содержание и фрагменты – читатель может угадать и реконструировать.

Сотворчество с читателем возникает у всякого подлинного поэта – почти у всякого есть какие-то упоминания об этом. У Ахматовой они разбросаны в лирике, статьях и прозаических заметках, а цельно и полно выражены в «Тайнах ремесла». В предисловии к «Поэме без героя» про это сотворчество сказано с недвусмысленной определенностью: «Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи». «Их» – это первых слушателей поэмы, вскоре погибших во время ленинградской блокады. Или, еще прямей, как записала с ее слов Лидия Чуковская: «Все свои стихи я всегда писала сама, а Поэму пишу словно вместе с читателями».

Теперь, когда самого поэта не стало, а у Поэмы стали новые читатели, пространство, оставленное в ней для них, втягивает в звучание «тайного хора» и их голоса. Среди них есть, так сказать, необработанные – тех, кто откликается непосредственно на красоту, ясность или таинственность стихов; или на рассказанную историю; или, в конце концов, на сведенный болью, открытый рот трагической маски, в которой застыло лицо автора. Есть и профессиональные – тех, кто улавливает, если использовать ахматовское словцо, «третий, седьмой и двадцать девятый» слой звука в Поэме и отзывается на него более или менее неожиданными сопоставлениями, более или менее основательными догадками. Их продолжает «слышать» поэт, ибо отвечает им, как отвечал античному хору герой, – как при жизни отвечала «первым слушателям» сама Ахматова. В этом смысле после ее смерти и навсегда Поэма стала еще более без героя, чем была в годы своего возникновения. В этом же смысле нет разницы между судьбой Поэмы при жизни и после смерти автора: «Ты растешь, ты цветешь, ты в звуке».