Русская поэзия в 1913 году

Пред десятками загонов пурпурные души
Из вскрытых артерий увлажняли зной.
Молодцы, окончив разделку туши,
Выходили из сараев за очередной.

Тянули веревкой осовелую скотину,

Кровавыми руками сучили хвост.
Станок железный походил на гильотину,
А пол асфальтовый – на черный помост.

Боец коротким ударом кинжала

Без хруста крушил спинной позвонок.
И, рухнувши, мертвая груда дрожала
Бессильным ляганьем задних ног.

Потом, как бритвой, полоснув по шее,

Спускал в подставленные формы шлюз.
В зрачках, как на угольях, гаснул, синея,
Хребта и черепа золотой союз.

И словно в гуртах средь степного приволья

В одном из загонов вздыбленный бык,
Сотрясая треньем жерди и колья,
В углу к годовалой телке приник.

Он будто не чуял, что сумрак близок,

Что скоро придется стальным ногам –
С облупленной кожей литой огрызок
Отрезанным сбросить в красный хлам.

И я думал, смиряя трепет жгучий:

Как в нежных любовниках, убойную кровь
И в быке каменнолобом ударом созвучий
Оглушает вечная рифма – любовь![24]

Как видим, творческие установки двух авторов – не модерниста и модерниста – были диаметрально противоположными: Воронцов, как мог, пытался уберечь читателя от самых неприятных подробностей работы бойца скота. Хотя ему и не удалось совсем обойтись без страшных строк («Кто быку башку ломает, // Со сторон кто подлупает»), чуть ниже деликатный поэт-мясник предпринял попытку нейтрализовать шоковое читательское впечатление ссылкой на аккуратность и слаженность деятельности своих собратьев по ремеслу. Задача Зенкевича заключалась в том, чтобы поразить читателя обилием кровавых подробностей как можно сильнее, иначе финальное слово стихотворения не прозвучало бы так «оглушающе» неожиданно.

Пользуясь случаем, приведем еще один любопытный и совсем уже частный пример независимой разработки массовым поэтом, испытавшим влияние модернизма той же темы, что и автором-модернистом, – стихотворение Милия Стремина «Февральское», целый ряд мотивов которого (не говоря уже о размере и типе рифмовки – четырехстопный ямб, АВАВ) перекликается с шедевром раннего Бориса Пастернака «Февраль. Достать чернил и плакать…»:

Сегодня день совсем весенний:
Подтаял снег, журчит капель,
Открыты настежь двери в сени,
Перед окном воды купель.

Неудержимое веселье

Собак, сбежавших со двора.
И, словно встретив новоселье,
Шарманщик заиграл с утра.

Мостки неверны, мокры, хлипки,

Перед воротами ухаб…
И расплываются улыбки
На круглых лицах встречных баб.

Охвачен радостным порывом,

Весь от волнения дрожу,
И далеко – каким-то дивом –
В мечтах не званных ухожу.

Сажусь, – пишу слова привета

И адресую в Сан-Рем'o,
Не дожидаяся ответа
На прежнее свое письмо…

И стихотворение Пастернака, и стихотворение Стремина начинается с констатации внезапного наступления весны в феврале, продолжается мысленным облетом окрестностей, а завершается рождением спонтанного и в этом подражающего природе текста.