Русская поэзия XIX века, том 1

Русская поэзия XIX века, том 1

В. ЖУКОВСКИЙ

В. ПУШКИН

А. МЕРЗЛЯКОВ

М. МИЛОНОВ

А. ТУРГЕНЕВ

А. ВОЕЙКОВ

Д. ДАВЫДОВ

И. КРЫЛОВ

К. БАТЮШКОВ

Н. ГНЕДИЧ

Ф. ГЛИНКА

П. КАТЕНИН

К. РЫЛЕЕВ

А. БЕСТУЖЕВ

В. КЮХЕЛЬБЕКЕР

А. ОДОЕВСКИЙ

П. ВЯЗЕМСКИЙ

Е. БАРАТЫНСКИЙ

А. ДЕЛЬВИГ

Н. ЯЗЫКОВ

И. КОЗЛОВ

А. ПОЛЕЖАЕВ

Д. ВЕНЕВИТИНОВ

С. ШЕВЫРЕВ

А. ХОМЯКОВ

Н. ЦЫГАНОВ

М. СУХАНОВ

Ф. ТУМАНСКИЙ

А. РОТЧЕВ

А. ВЕЛЬТМАН

А. ПОДОЛИНЕКИЙ

С. СТРОМИЛОВ

Н. КУКОЛЬНИК

В. БЕНЕДИКТОВ

П. ЕРШОВ

К. АКСАКОВ

А. КОЛЬЦОВ

ГОРНАЯ ГРЯДА РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Как горный ландшафт, раскинулась русская поэзия. Она содержит и высокие хребты, и небольшие горы, и холмы. В ней сильно выражено и начало хоровое, я бы сказал – «соборное», и начало личное, индивидуальное. Русская поэзия – это спор, это общий разговор. Прислушайтесь, и вы услышите стройное многоголосье.

Впереди всех русских поэтов, «как предисловие» (по выражению Гоголя), стоит Ломоносов. Идущие за ним Державин, Радищев и Карамзин – родоначальники трех главных хребтов русской поэзии, трех ее линий: философской поэзии бытия, гражданской, социальной поэзии и лирики интимной, лирики нежного сердца и тонко чувствующей души. Эти три больших поэта XVIII века обозначили то, что столь мощно развилось в дальнейшем.

Вот Державин – с глубочайшими в своей беспощадности раздумьями о смерти и с удесятеренным в своей яркости ощущением жизни, ее красок, ее радости. Он упоен бытом, но вовсе не замкнут в нем. Он прорывается в космическую жизнь, в глубины человеческого бытия. Русской поэзии стали бесконечно дороги и державинская вещность, и державинское здоровье, и неторопливое, неопрометчивое суждение обо всем земном.

Вот Радищев – со своей социальной болью, со своим воплем о младшем брате. Он беспощаден в правде, тяжел, угловат, неизящен. В нем нет поэтической легкости, быстрокрылого парения. На замечание, что в его оде «Вольность» строка «Во свет рабства тьму претвори» тяжела, он не без горького остроумия заметил, что напрасно думать, будто творить тьму в свет дело легкое. С Радищева прочно закрепляется в русской поэзии высокая и напряженная социальная тема нескончаемых страданий трудового народа.

Вот Карамзин с его «чувствительностью» и прозрачностью, изящной элегичностью, сумевший сохранить земную, дружески простую интимность в утонченно-возвышенных раздумьях.

Эти три линии в русской поэзии живут сопряженно, переплетаясь и споря. Они одушевлены вниманием к человеку, который для наших поэтов всегда был венцом природы, мерой всех вещей. Мечта об идеальном, гармоническом человеке составила содержание поэтических раздумий не только первостепенных, но и третьестепенных талантов. Всем русским поэтам была

необычайно близка внутренняя независимость человека от уродующей официальной государственности старого строя. Денис Давыдов находил эту независимость в бесшабашной удали, в молодецком упоении боем и гусарскими пирушками, в лихом патриотизме партизанской души. Языков обретал ее в студенческом разгуле, в неистребимой жажде вольности. А совсем уже полузабытый Мерзляков вместе с Дельвигом – в щемящей тоске русских песен, создавая проникнутые тихой грустью чувствительные романсы. Родившийся для высокого орлиного полета, для радостного земного труда, герой Кольцова томится думой по простому и бесхитростному человеческому счастью. И рядом с ними об утонченной идеальности человека, об его индивидуальном – интеллектуальном и чувственном – могуществе пишут Вяземский и Козлов, один – воскрешая изощренную рационалистичность «сияющих умов» французского Просвещения, другой – опьяняя роскошью звуковой гаммы, передавая богатство психологических оттенков.

Мечта о совершенном человеке в русской поэзии – отличительная примета ее безусловного духовного максимализма. Безмерны не только требования для человека, но и требования к человеку, который мыслится центром всего мироздания. Тяжелой поступью движется стиховая речь Шевырева, возложившего на человека трудную задачу познания «мирового разума», торжественная философичность наполняет стихотворения Хомякова, проникнутые пафосом слияния человека с природой и космосом. Баратынский, один из самых глубоких и горьких мыслителей в русской поэзии, испытывал недовольство веком, презирал «толпу», погрязшую в мелочных заботах, в погоне за наживой. Но, может быть, нигде с такой полнотой не отразилось единство гуманистических и социальных устремлений русской поэзии, как в гражданской ее линии.