Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

Стрекочут нам партийные сороки

Дежурно-показательные враки.

У этих — бронированные щеки

Не заалеют от стыда, как маки.

Кто устыдился — в лагерном бараке

Отсиживает длительные сроки.

Для многих эти времена жестоки,

И многие живут как на биваке,

В Москве, в Нью-Йорке, в Риме, в Нагасаки

Шумят над нами мировые склоки.

Мы все в литературе одиноки,

И потому так дороги нам знаки

Внимания, и я за Ваши строки

Еще раз Вас благодарю, Бетаки.

18. ВНЕ ПОТОКА (Юрий Левитанский)

Открытие нового поэта — всегда очень личное дело. Часто неожиданно открываешь для себя поэта, который уже немало лет пишет и даже издается. И это "вдруг" — самое главное: чем дольше поэт объективно существовал до того, как ты открыл его для себя, тем радостнее открытие, и тем больше читательская вина твоя перед ним.

Вот что, примерно, я подумал, открыв вдруг для себя Юрия Левитанского только в начале 80-х годов…

Первое впечатление — странное ощущение от предельно скупого словаря. И вместе с тем — стихи вовсе не краткие миниатюры. Противоречие? Да. Ясно, что при таком условии слова должны всё время повторяться… Одни и те же. Да. Формально они и верно одни и те же, а на самом деле — все время разные: на протяжении одного стихотворения, повторяясь, они всё время меняют контекст, становятся все в новые и новые позиции — слова оказываются каждый раз под другим углом, они играют оттенками множества неожиданных граней… Из повторяемости приходит стереоскопичность.

И почти незаметное, медленное продвиженье,

Передвиженье медленное, на семь слогов,

На семь музыкальных знаков передвиженье,

На семь изначальных звуков, на семь шагов…

И дорога в горы, где каждый виток дороги

Чуть выше, чем предыдущий ее виток,

И виток дороги — еще не итог дороги,

Но виток дороги важней, чем ее итог.

Знаю я только одного еще поэта, способного на такое — Леонида Мартынова…

Эти стихи могут быть и о дороге, и о творчестве, и о любви — тема совершенно неважна, канва тут — дело читателя: вложи сам, какую почувствуешь.

А этот ритм, плывущий и вместе с тем спотыкающийся — в гору — поведет нас.

Он и есть главное «содержание» стихотворения.

В том то и дело, что этот ритм — не «форма». Он неслучаен.

И в другом стихотворении Левитанский сам нам говорит, что надо только быть внимательнее и вчитаться, чтобы ничего случайно «не пролистнуть нетерпеливою рукою»

…

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

За то, что суетно так жили, так спешили,

Что и не знаете, чего себя лишили,

И не узнаете, и в этом вся печаль…

И в последних уже строках:

Мне тем и горек мой сегодняшний удел,

Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

Каких сокровищ под ногами не заметил,

Каких созвездий в небесах не разглядел…

Поэзия для Левитанского — противовес спешке века. Тут Левитанский перекликается с Андреем Вознесенским, поэтом следующего поколения, позднее писавшим в поэме "Оза":

Некогда, некогда, некогда,

В офисы — как в вагонетки,

Быть человеком — некогда…

Но Вознесенский сам мечется и мчится внутри этого потока летящих минут, а Левитанский — словно бы стоит среди стремнины, упираясь, чтоб течением не снесло. Твердо стоит. Надо оглянуться, надо вдуматься — вот единственное противоядие торопливости ХХ века.

Безумного века, безумного мира, где всё тонет и тонет «Титаник», совсем недавно бывший символом сверхцивилизации:

Тонет Титаник, да полно, когда это было, ну что мне? какое мне дело?

Но засыпаю — и снова кошмаром встает предо мною все то же виденье…

Длинная строка будто бы протягивает время, и Титаник становится неприметно символом нынешнего мира: сверхмощный, но беспомощный. Цивилизация, оторвавшаяся от корней.

Вавилонская башня это не только некоммуникабельность. Это как в небоскрёбе, где не построили лестниц в гордой уверенности, что все лифты не могут отказать одновременно

А вот попытка не замедления, а убыстрения: человек поставил на окно зимой ветку в воду. Она зазеленела. И декабрьская зелень пугает своей неуместностью…

Человек торопит природу… Некогда, некогда…

«Не руки скрещивать на груди, а голову подпереть руками».

Только так увидишь, услышишь… Уйдя от суетливой «погони за утерянным временем»

… Эта поза — не рецепт поведения, а факт собственного существования.

Да, дело мое — это слово мое на листе,

И слово мое — это тело мое на кресте,

Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста,

Но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.

Нельзя ни «возвращаться на круги своя», ни войти дважды в один и тот же поток, ни лететь с потоком, т. е. шагать в ногу с веком, как пошло твердят прогрессивные и прочие положительные типы — ведь суть всякого мещанства — «быть на уровне», шагать в ногу, «быть как все», «не возникать»…

Мещанство — это попытка избавиться от персональной ответственности за свои поступки — пусть за них отвечает «среда», «коллектив», общество — в общем, другие…

Персонализм поэта в том, что он не может так. И это сильнее, чем просто нежелание. Как в «Носорогах» Ионеско — герой не превращается в животное не в силу желания или нежелания, он просто неспособен. Точка.

Это и есть сохранение личности, самого ценного, что у нас есть,