Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918

Но подлинный интерес зала был отдан большой царской ложе в центре, которая считалась парадной. Ее занимали примерно тридцать человек, пожилые мужчины и несколько пожилых женщин. У них были строгие морщинистые, на редкость выразительные и незабываемые лица, которые то и дело удивленно поворачивались к залу. Это были герои и героини террора, которые всего три недели назад находились или в ссылке в Сибири, или в камерах Шлиссельбургской и Петропавловской крепостей. Здесь были Морозов, Лопатин, Вера Фигнер и другие. Я поежился при мысли, какие физические и моральные страдания выпали на долю этой небольшой группы; эти люди были погребены в молчании и обречены на забвение. Какой эпилог к «Воспоминаниям» Кропоткина или «Запискам из Мертвого дома» Достоевского!

Концерт начался с «Марсельезы», которая теперь стала русским национальным гимном. Театр чуть не обрушился от радостных возгласов и криков «Да здравствует революция!» и «Да здравствует Франция!», когда меня случайно увидели в ложе.

Затем мы выслушали длинную речь министра юстиции Керенского; говорил он довольно умно, и тема войны подавалась в оболочке социалистической фразеологии. Стиль речи был резкий и дерганый; жесты оратора были повелительны и нетерпеливы. Он пользовался успехом, отчего черты его бледного, осунувшегося лица преисполнились удовлетворения.

В антракте Бьюкенен (британский посол) сказал мне:

— Давайте окажем знаки внимания правительственной ложе. Это будет хорошо выглядеть.

В конце антракта мы вернулись в свою ложу. В театре прошел шепот одобрения, чем-то напоминавший молчаливые аплодисменты.

На сцене на месте дирижера появилась Вера Фигнер.

Она выглядела подчеркнуто неброско. Седые волосы были собраны в пучок на затылке, на ней было черное шерстяное платье с кружевной косынкой, и смотрелась она весьма достойной пожилой дамой. Ничто не выдавало ту страшную революционерку, какой она была во времена своей молодости. Родом она была, конечно, из хорошей дворянской семьи.

Ровным, спокойным тоном, без всяких жестов и вспышек, без малейших призывов к насилию, без резких ноток мести или радостных победных возгласов она напомнила нам о бесчисленной армии несчастных жертв, которые окупили этот триумф революции своими жизнями, о тех безымянных страдальцах, которые томились в тюрьмах страны или на каторжных поселениях Сибири. Список мучеников звучал скорбным реквиемом. Последние, с трудом произнесенные фразы поразили неописуемой печалью, смирением и жалостью. Может, одна только славянская душа способна к чувствам такой силы. И похоронный марш, который сразу же начал оркестр, казалось, стал продолжением этой речи, кульминация которой вылилась в почти религиозные эмоции. Большинство присутствующих с трудом сдерживали слезы.

Мы воспользовались этим всеобщим взрывом чувств, чтобы покинуть театр, потому что нам сообщили, что Чхеидзе, оратор от фракции «трудовиков», скорее всего, будет выступать против войны, после чего следует ожидать жарких дебатов и т. д. Пора было уходить. Кроме того, не хотелось портить то неизгладимое впечатление, которое произвела на нас церемония.

В пустых коридорах, по которым я торопливо шел, казалось, я видел призраки тех очаровательных женщин, моих друзей, которые так часто бывали здесь, наслаждаясь балетными премьерами, — они были последними очаровательными признаками той общественной системы, которая исчезла навсегда».

Пока Палеолог вращался в светских кругах, пил чай в аристократических петербургских гостиных и посещал благотворительные представления, менее удачливые члены этого общества, которые уже чувствовали ледяные ветры революции, пытались спасти от надвигающегося урагана то, что было в их силах. Кшесинская, предмет обожания всего двора, и Николая в особенности, внезапно обнаружила, что ее фактически выставили из ее блистательного дома, который был подарен ей царем. Большевики сделали из него свою штаб-квартиру. Кшесинская пришла просить Суханова о помощи:

«Меня позвали в переднюю, говоря, что меня требует от имени Керенского какая-то дама. Я направился было к выходу, но взволнованная дама, невысокая, одетая в черное, уже вошла в почти пустую комнату Исполнительного комитета. Ее сопровождал представительный, блестяще одетый барин, с великолепными усами и типичным обликом коммивояжера.

Немолодая изящная женщина, протягивая мне какую-то бумагу, совершенно невнятно, робея, запинаясь и путаясь, заговорила о том, что ее направил ко мне Керенский, что он выдал ей эту бумагу, и что она теперь совершенно свободна и никакому аресту не подлежит, и ее невиновность, лояльность, непричастность вполне установлены и т. п. Не понимая, в чем дело, я невольно перевел вопросительный взор на ее спутника. Тот шаркнул ногой и сказал:

— Это госпожа Кшесинская, артистка императорских театров. А я — ее поверенный…