Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками. 1918—1924

Хотя новая политика не принесла немедленных перемен к лучшему, ведь поначалу она оказалась даже менее продуктивна, чем продразверстка, но она знаменовала значительный сдвиг в коммунистическом сознании, давший впоследствии положительные результаты. Ибо в противоположность прежней практике, считавшей крестьян лишь объектом эксплуатации, продналог хоть в какой-то мере учитывал и их интересы.

Если экономическая польза новой аграрной политики была не сразу очевидна, то политическая ее выгода обнаружилась тотчас же. Отмена продразверстки лишила «горючего» мужицкие бунты. На следующий год Ленин мог заявить, что крестьянские восстания, прежде «определявшие общую картину России», прекратились[214].

Вводя продналог, большевики не помышляли о том, какие еще важные перемены это вызовет к жизни, ибо не предполагали что-либо менять в центральном управлении народным хозяйством, и тем более не собирались терять государственную монополию в торговле и легкой промышленности. Они твердо рассчитывали собрать излишки зерна путем обмена его на товары легкой промышленности. Вскоре стало очевидно, что эти надежды беспочвенны, в связи с чем, шаг за шагом, им приходилось проводить все более смелые реформы, создавшие в конце концов тот уникальный гибрид социализма и капитализма, который и носил название новой экономической политики (этот термин впервые вошел в обиход зимой 1921–1922 гг.)⁹⁵. Продналог «неизбежно подразумевал возрождение для крестьянства всех прав торговли в той части излишков зерна, которая оставалась в их распоряжении (в противном случае эта мера оказалась бы не более чем номинальной уступкой, не способной побудить увеличение сельхозпроизводства). Это, в свою очередь, вело к восстановлению рынка сельскохозяйственной продукции, а вслед за тем рыночных отношений, как естественного связующего звена между сельским хозяйством и промышленностью, и реанимации сферы денежного обращения»⁹⁶.

Продналог, таким образом, неизбежно вел, в первую очередь, к реставрации частной торговли зерном и другими сельхозпродуктами — а ведь не прошло и пятнадцати месяцев с тех пор, как Ленин клялся, что скорее все вымрут, чем он ослабит государственную монополию на торговлю зерном⁹⁷. Кроме того, это означало возврат к привычной денежной практике, со стабильной валютой, обеспеченной общепризнанными ценностями. Далее следовало ожидать отказа от государственной монополии в промышленности, поскольку крестьяне проявляли готовность расстаться с излишками только при условии, если могли приобрести на них продукцию легкой промышленности: а это, в свою очередь, влекло приватизацию доброй доли производства потребительских товаров. Таким образом, экстренные меры, предназначенные загасить пылающее всенародное восстание, увлекли большевиков на неизведанную тропу, которая могла привести к реставрации капитализма и увенчаться установлением «буржуазной демократии»[215].

В период между 1922 и 1924 гг. Москва отказалась от идеала безденежной экономики и обратилась к традиционной финансовой практике. Переход к денежным обязательствам был затруднен из-за того, что правительству требовались горы бумажных денег, чтобы покрыть бюджетный дефицит. В первые три года нэпа в Советском Союзе одновременно существовали две денежные системы: одну представляли собой практически обесценившиеся бумажки, называвшиеся дензнаками или совзнаками; другую — новые золотые рубли, называвшиеся «червонцами».

Бумажные рубли выпускались со скоростью, с какой только могли работать печатные станки. В 1921 г. их выпуск составил 16 триллионов, в 1922-м около двух квадриллионов: «Число из 16 знаков под более ясным экономическим небосклоном скорее ассоциировалось бы с астрономией, чем с финансами»⁹⁸. Крестьяне отказывались принимать «бумажки» и предпочитали иные эквиваленты, главным образом меры зерна.