Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917)

«Со стиснутыми зубами» большевистское большинство согласилось на уменьшение России до границ времен Петра Великого и тем самым подписалось под военными целями Ленина: с «Тифлисом», который Ленин неоднократно обещал немцам осенью 1914 г., Россия утратила Грузию, с «Одессой и Киевом» — Украину, с «Варшавой» была «ампутирована» Польша, с «Либавой и Ригой» отдана Прибалтика. Осталась собственно Россия, которую пропагандисты-пангерманисты хотели переименовать в Московию. Она потеряла 27 % территории, 26 % населения, треть пахотных площадей, три четверти железорудных и угольных месторождений и 26 % железнодорожной сети Российской империи. Ленин утешал противников договора в этих гигантских потерях, словно нарочно сравнивая Россию с Пруссией и утверждая, что Наполеон угнетал последнюю несравненно тяжелее, чем Вильгельм II, Гинденбург и Макс Хоффман (имени Людендорфа Ленин не упомянул) угнетают сейчас Россию[3486]. То и дело приводя в пример Тильзитский мир (7 июля 1807 г.)[3487], Ленин создавал миф, посредством которого хотел и духовно приковать к прусско-германским завоевателям свою партию и оказавшихся в меньшинстве социалистов, после того как лишил их уважения к собственной армии и четверти родины. Подслащивая пилюлю напоминаниями о том, как Пруссия благодаря освободительным войнам поднялась к новому величию, он рисовал разбитым поборникам «революционной войны» весьма туманную перспективу победы, возможной когда-нибудь позже. Его риторику по поводу навязанного Пруссии грабительского мира неверно истолковывают как благое педагогическое наставление «учитесь у врагов», ибо в момент своего триумфа Ленин показал себя скверным победителем, парирующим справедливые реплики противников с унизительным цинизмом.

Перед маленьким избранным обществом партийных кадров, которых Ленин на VII съезде РКП(б) старался склонить в пользу ратификации договора при помощи «марксистского обоснования», не отказываясь при этом от испытанного средства давления, он с большей непринужденностью дал волю чувству триумфа[3488]. Он признал, что переворот удался только благодаря «счастливо сложившимся условиям» и он хочет выжать из них все что можно. «Счастливый момент», по его словам, наступил, «когда неслыханные бедствия обрушились на громадное большинство империалистских стран в виде уничтожения миллионов людей, когда война измучила народы неслыханными бедствиями, когда на четвертом году войны воюющие страны подошли к тупику, к распутью, когда встал объективно вопрос: смогут ли дальше воевать доведенные до подобного состояния народы?» Лишь тому, что переворот «попал в этот счастливый момент», когда великие державы сцепились друг с другом, революция обязана своим успехом и существованием. И теперь, убеждал он, нужно закрепить успех ратификацией мирного договора. Мир, предлагавшийся в Бресте, был еще сносным, после Пскова стал позорным, «а в Питере и в Москве, на следующем этапе, нам предпишут мир в четыре раза унизительнее».

Здесь ясно прослеживается все то же целенаправленное давление (9 из 46 товарищей по-прежнему не соглашались на ратификацию[3489]), объяснение успеха переворота не соответствует действительности или, по крайней мере, грешит грубыми натяжками, зато чрезвычайно показательно причиной «счастья» названо глубочайшее несчастье народов. Во всем этом лжемарксистском обосновании необходимости подписания мира по диктату правдиво только удовлетворение оппортуниста, сумевшего из «зла самого по себе» (Р. Люксембург) извлечь с помощью врага максимальный выигрыш.