Русская Швейцария

Еще один «русский край» в итальянской Швейцарии – берега Луганского озера (Lago di Lugano), с успехом соперничающие по живописности с Лаго-Маджоре.

«Живу я все в городе, которого нет. Lugano состоит из огромного отеля, превосходно содержимого, при котором находится озеро, – остальное вздор. Трактир называется Albergo del Lago, а озеро, вероятно, Lago del Albergo». Язвительная характеристика Герцена, по которой Лугано есть гостиница при озере, а озеро существует при гостинице, высказанная еще в 1852 году, со временем полностью себя оправдала. В XX веке эти места с удивительно мягким климатом превратились в фешенебельный курорт, точкой притяжения туристов со всего мира. Русское освоение берегов Луганского озера началось давно. Сюда приезжали спасаться и от русской зимы, и от русской действительности.

В тридцатые годы века XIX здесь живет, уехав из России, Владимир Печерин, один из оригинальных русских мыслителей, проделавший путь, по которому за ним пройдет немало искавших истину, – от ниспровержения к религии. В Тессин его приводит поиск связей с итальянскими революционерами. В Лугано он вращается среди политэмигрантов, приверженцев Маццини (Mazzini). Как мы уже говорили, он станет католическим монахом.

Неоднократным постояльцем «гостиницы при озере» был Герцен. Летом 1852 года он живет в Лугано во время драматической истории несостоявшейся дуэли со своим бывшим другом поэтом Гервегом. Получив вызов, Герцен обращается к суду чести революционеров разных стран. В письме своей знакомой Марии Рейхель он пишет 30 июня из «Альберго дель-Лаго» (“Albergo del Lago”): «Цюрихский злодей окончательно опозорен. Он сидит взаперти в своей комнате и не смеет показаться на улице. Я напечатаю свой отказ, и с ним вместе все наши – свою декларацию, что честного боя с таким подлецом иметь нельзя. <…> Храбрость я могу еще показать на другом поле. Его я могу наказать, раздавить, сделать несчастным, презрительным, свести с ума, свести со света, но драться с ним – никогда! Это мой ultimatum».

Русский писатель мстит более жестоко, чем выстрелом на дуэли, – он уничтожает противника перед потомками в «Былом и думах» своим пером.

Приезжает Герцен в Лугано и позднее. В августе 1865 года он, например, живет здесь в гостинице напротив памятника Вильгельму Теллю и посылает дочке Лизе фотографию с надписью: «Тата должна тебе рассказать, как он стрелял в яблоко на голове сына и спас Швейцарию… Его надобно любить, как Гарибальди».

Интересно, что уже в то время швейцарские педагоги открыли для себя «русский рынок». В одном из писем Герцен возмущается школами, в которых учились здесь дети русской аристократии: его гнев вызвало объявление, в котором сообщалось, что некий доктор Гейзлер открыл в Лугано пансион для русских детей, и при этом жирным шрифтом обращалось внимание на то, что туда не принимают детей польских и русских эмигрантов.

Лугано становится местом угасания великого европейского бунтаря из России – Михаила Бакунина. Здесь, на вилле «Фумагальи» (“Fumagalli”) в Бессо, поселяется он с семьей после катастрофы с «Баронатой». Луганская вилла покупается в долг в ожидании наследства. Для ведения переговоров с братьями Бакунин отправляет в Россию сестру жены, Софью Лозовскую. На участке земли вокруг дома старый анархист разводит теперь огород. В ноябре 1874 года Бакунин пишет Огареву, уехавшему провести остаток жизни в Лондон: «Я также, мой старый друг, удалился, и на этот раз удалился решительно и окончательно, от всякой практической деятельности <…> Здоровье мое становится все плоше и плоше, так что к новым революционным попыткам и передрягам я стал решительно неспособен».

О последних месяцах жизни Бакунина читаем в воспоминаниях А.В. Баулер «М.А. Бакунин накануне смерти». Своему огороду Бакунин отдается с той же страстью, с которой делал всё в жизни. Он зачитывается сельскохозяйственной литературой и решает возводить свой сад строго на научной основе – вырубает на участке все деревья и выкапывает множество ям, предназначенных для удобрений.

Анархист Реклю посещает своего друга в Лугано и дает ему советы в новом начинании, но русский ниспровергатель не знает в огородничестве, как и во всей своей жизни, никакой меры и с нетерпением травит всходы чересчур большой дозой удобрений. Близкие относятся к новой затее Бакунина скептически, утверждая, что в этом саду ничего, кроме ям, никогда не будет. Да и сам Бакунин скоро остывает, видя бессмысленность любой своей деятельности. «Ямы специально для лягушек, – вспоминает Баулер слова Бакунина, – до смерти люблю их кваканье… Что может быть лучше русского летнего вечера, когда в прудах лягушки задают свой концерт?

Он опустил голову… печаль подернула лицо и тенью легла вокруг губ».

Когда разговор заходит о приближающейся смерти, Бакунин вспоминает свою сестру: «Умирая, она сказала мне: “Ах, Мишель, как хорошо умирать! Так хорошо можно вытянуться…” Не правда ли, это самое лучшее, что можно сказать про смерть?»

«В моем представлении в ту минуту, – заключает Баулер, – исчез великий революционер, неустанный борец, призывавший к разрушению. Передо мной очутился утомленный жизнью старик».

Все старые друзья бросили его, новых он находит себе среди луганских рабочих, обожавших тучного шумного старика и называвших его «глиняным русским» в отличие от «золотого русского» – Павла Григорьевича фон Дервиза, железнодорожного магната, у которого тоже была вилла в Лугано.

Последним ударом, окончательно подорвавшим его силы, становится разочарование, связанное с полученной частью наследства из России. Денег, на которые рассчитывал, оказывается так мало, что этой суммы не только не хватает на то, чтобы расплатиться за виллу, но и опять семье не на что жить. Снова ему грозит остаться без крыши над головой. Бакунины решают перебраться в Неаполь к Гамбуцци. На старости лет великому революционеру предстояло жить нахлебником у многолетнего любовника своей жены.

Болезнь спасает от унижения. Всё слилось воедино – воспаление почек, гипертрофия сердца, ревматизм, простата, водянка. Вместо Неаполя он отправляется в Берн, к своему старому знакомому врачу Фохту. Бакунин уезжает из Лугано 9 июня 1876 года. Поездка, из которой он уже не вернется.