Русская Швейцария

«На другой день по прибытии своем в Женеву, – пишет в своих записках княгиня Дашкова, – я послала к Вольтеру спросить разрешения посетить его на следующий день вместе с моими спутницами. Он был очень болен, однако велел мне передать, что будет рад меня видеть и просит меня привести с собой кого мне будет угодно». Получив столь любезное согласие, Дашкова на следующий день приезжает в Ферней. Философу нездоровится. «Больной и слабый, он лежал на кушетке». Однако появление русской княгини и даже сам голос ее, как подчеркивает Дашкова, производят благотворное воздействие на Вольтера: «Он поднял обе руки театральным жестом, как бы подчеркивая тем свое удивление, и воскликнул: “Как! У нее и голос ангельский!”» Отпускать после ученой беседы столь приятную собеседницу философ не захотел и стал упрашивать ее остаться с ним отужинать, «но предупредил, что, не имея возможности сидеть, он будет стоять на коленях на кресле возле меня». И действительно – «Вольтер пришел, поддерживаемый лакеем, и стал напротив меня на колени на кресле, повернутом спинкой в мою сторону; за ужином он стоял в таком же положении возле меня». Столь удивительное благоговение перед гостьей Дашкова не без юмора объяснила в примечании: «Он страдал сильным геморроем». Как бы то ни было, русская путешественница произвела такое впечатление на старца, что Вольтер упросил ее приходить к нему каждый день по утрам.

Вскоре после Дашковой посетил это место и Карамзин, однако самого философа уже не было на свете. «Кто, будучи в Женевской республике, не почтет за приятную должность быть в Фернее, где жил славнейший из писателей нашего века? Я ходил туда пешком с одним молодым немцем. Бывший Вольтеров замок построен на возвышенном месте, в некотором расстоянии от деревни Ферней, откуда идет к нему прекрасная аллея. Перед домом, на левой стороне, увидели мы маленькую церковь с надписью: “Вольтер – Богу”».

Карамзин обратил особое внимание на одну картину: «На стенах висят портреты: нашей императрицы (шитый на шелковой материи, с надписью: “Présenté à Mr. Voltaire par 1’auteur”, – и на сей портрет смотрел я с бо́льшим примечанием и с бо́льшим удовольствием, нежели на другие)…»

Традицией русских путешественников становится отрывать себе на память кусочек от полуистлевшего полога над кроватью Вольтера. Так, например, поступает Николай Тургенев. Греч замечает, что занавес над Вольтеровым ложем разорван на кусочки путешествующими философами так же, как его тексты – философами пишущими. На Жуковского, побывавшего здесь в 1821 году, обиталище одного из лучших умов человечества вовсе не произвело впечатления. Кроме «полуистлевшего занавеса», он обращает еще внимание, как, впрочем, и остальные, на знаменитую урну: «На печи стоит деревянная, довольно дурная урна, в которой некогда хранилось сердце Вольтера. Теперь осталась одна надпись: “Son esprit est partout, et son cœur est ici”, но и та до половины уничтожена; от начала пропало son, а от конца ici, и вышла галиматья; в гостиной, где на старинной печи стоит Вольтеров бюст, есть несколько весьма дурных картин, между которыми одна, изображающая Вольтеров апофеоз, заметна своим уродством».

От Гоголя философу тоже досталось. Из письма Н.Я. Прокоповичу: «Сегодня поутру посетил я старика Вольтера. Был в Фернее. Старик хорошо жил. К нему идет длинная, прекрасная аллея, в три ряда каштаны. Дом в два этажа из серенького камня, еще довольно крепок. Я… (текст испорчен. – М.Ш. ) в его зал, где он обедал и принимал; всё в том же порядке, те же картины висят. Из залы дверь в его спальню, которая была вместе и кабинетом его. На стене портреты всех его приятелей – Дидеро, Фридриха, Екатерины. Постель перестланная, одеяло старинное кисейное, едва держится, и мне так и представлялось, что вот-вот отворятся двери и войдет старик в знакомом парике, с отстегнутым бантом, как старый Кромида, и спросит: что вам угодно? Сад очень хорош и велик. Старик знал, как его сделать. Несколько аллей сплелись в непроницаемый свод, искусно простриженный, другие вьются не регулярно, и во всю длину одной стороны сада сделана стена из подстриженных деревьев в виде аркад, и сквозь эти арки видна внизу другая аллея в лес, а вдали виден Монблан. Я вздохнул и нацарапал русскими буквами имя мое, сам не отдавши себе отчета для чего». Мятлевская мадам Курдюкова тоже, разумеется, не могла не посетить столь знаменитое место. Ее возмутила скверная привычка бездельников-туристов: