Русская современная драматургия. Учебное пособие

Самый виртуозно отработанный им способ существования и общения – вранье, вдохновенное ерничество, игра в честность, искренность и в оскорбленное „якобы чувство“. И этот его порок особенно отвратителен, когда речь идет о любви. Шесть лет он обманывает свою жену, учительницу Галину, терпеливо ждущую, когда он опомнится и перестанет паясничать. Его оборона от упреков Галины – наглые, откровенно лживые, циничные поучения. На реплику жены: „Ни одному твоему слову не верю“, – он притворно негодуя, проповедует: „Напрасно. Жена должна верить мужу. А как же? В семейной жизни главное – доверие. Иначе семейная жизнь просто немыслима… Я тебе муж как-никак…“ Последнее слово сбивает ложный пафос с его проповеди. Точно так же он говорит Галине о том, как „горит на работе“. „Я все-таки инженер, как-никак“. Он „как-никак“ сын, друг, инженер, муж, безоглядно растаптывающий жизнь с когда-то полюбившей его Галиной, доверчивое чувство к нему юной беззащитной Ирины. Даже в игре-воспоминании о поре их влюбленности, которую он предложил Галине, он жалок, беспомощен, потому что явно утратил способность волноваться, быть искренним и, естественно, терпит полное фиаско. „Ты все забыл. Все!.. Это было совсем не так. Тогда ты волновался…“ (181) – подытоживает Галина и, навсегда уходя от Зилова, ставит самый страшный диагноз (ей ли не знать лучше других его „болезнь“): „Хватит тебе прикидываться… Тебя давно уже ничего не волнует. Тебе все безразлично. Все на свете. У тебя нет сердца, вот в чем дело. Совсем нет сердца…“ (200).

Есть один монолог, который Зилов, по ремарке автора, произносит „искренне и страстно“, адресуя его жене: „Послушай! Я хочу поговорить с тобой откровенно. Мы давно не говорили откровенно – вот в чем беда… Я сам виноват, я знаю. Я сам довел тебя до этого… Я тебя замучил, но, клянусь тебе, мне самому опротивела такая жизнь… Ты права, мне все безразлично на свете. Что со мной делается, я не знаю… Не знаю… Неужели у меня нет сердца?.. Да, да, у меня нет ничего – только ты, сегодня я это понял, ты слышишь? Что у меня есть, кроме тебя?.. Друзья? Нету меня никаких друзей… Женщины?.. Да, они были, но зачем? Они мне не нужны, поверь мне… А что еще? Работа моя, что ли! Боже мой!.. Я один, один, ничего у меня в жизни нет, кроме тебя. Помоги мне! Без тебя мне крышка…“ (201). По интонации, прерывистости фраз, содержанию монолог вполне мог бы соответствовать трагическому герою („судорожному“ рефлексирующему сознанию героя), если бы не одно обстоятельство: вместо тихо ушедшей Галины на сцене появляется ожидаемая им Ирина, и Зилов, не останавливаясь, „переадресовывает“ ей свое „страстное“ самобичевание и мечту об утиной охоте.

Остается ощущение опять-таки не „искренности и страстности“, а упоенной игры в мученика, несчастного страдальца.

В критике много (и до сих пор) спорят о „феномене Зилова“, о возможности и невозможности его возрождения к новой жизни. Автор нарочито оставляет открытым финал пьесы, предоставляя читателю и зрителю решить: плакал Зилов или смеялся? Кроме того, заставляет о многом задуматься признание Зилова, что „самый близкий ему человек“ – это официант Дима, тот самый, который учит его быть настоящим охотником, то есть хладнокровным стрелком, человеком „без нервов“. И Зилов, как видно, усвоил эту науку:

Официант. …Ведь это все как делается? Спокойно, ровненько, аккуратненько, не спеша… Влет бей быстро, но опять же полное равнодушие… Как сказать… Ну так, вроде бы они летят не в природе, а на картинке.

Зилов. Но они не на картинке. Они-то все-таки живые.

Официант. Живые они для того, кто мажет. А кто попадает, для того они уже мертвые. Соображаешь?

Зилов. (легкомысленно) Ясно… Выпью-ка я еще. За то, чтобы не волноваться. (Выпивает.) На этот раз все будет вот так. (Показывает большой палец.) Ты увидишь… (207).

В конце концов, „плакал ли или смеялся – по его лицу мы так и не поймем“, но зато о многом говорит его „ровный, деловой, несколько даже приподнятый голос“: „Дима?.. Это Зилов… Да… Извини, старик, я погорячился… Да, все прошло… Совершенно спокоен… Да, хочу на охоту… Я готов…“ (224).

Во МХАТе им. Чехова весь спектакль развертывался в интерьере кафе „Незабудка“, который легко перестраивался в квартиру Зилова или служебную контору. Зилов трактовался, таким образом, как „кафейный“ тип, а образ жизни его – как „бесстержневое“ ресторанное существование, где встречи случайны, связи непрочны, слова и обещания ни к чему не обязывают и мало кому видно, что у тебя – ничего святого за душой. А как же „утиная охота“, о которой произнесено столько поэтически возвышенных слов? В спектакле О. Ефремова высоко над сценой был помещен большой полиэтиленовый пакет со срезанными сосновыми ветками…