Русская троица ХХ века: Ленин, Троцкий, Сталин

Но раздел мира, как точно подметил Ленин, был уже завершен. Самую лакомую долю захватила Британия: ее империя в полтора раза превосходила Российскую по территории, в два с половиной — по населению. Франции достались владения общим размером с британский доминион Канаду. А слишком поздно консолидировавшейся Германии — всего-то около трех миллионов квадратных километров, прихотливо разбросанных по трем разным частям света. Вроде бы и это совсем немало; но почти равный кусок имела крошечная Бельгия (огромную страну в бассейне реки Конго королева Виктория фактически подарила своему любимому дяде Леопольду Первому), столь же скромная Голландия — лишь в полтора раза меньше.

Пруссачество чувствовало себя обделенным, смертельно обиженным — и стремилось во что бы то ни стало воспрянуть во весь рост. Последствия этой виртуальной гимнастики будут бесконечно долгими и разнообразными, но неизменно трагичными, в первую очередь для самих немцев. Здесь не только погубленный их руками золотой век человечества и следующая мировая война как плод очередного выпрямления коленных суставов нации, чей высокий дух так безжалостно унижали обступившие кругом враги. Это и появление на теле планеты черной дыры коммунизма, и последующее антиколониальное движение, превратившее в гнилой провал уже половину «бедного Юга» с Африканским континентом в центре — выражение «развивающиеся страны» звучит в наши дни злобной издевкой. Чем все это грозит обернуться в будущем, неизвестно. Но пусть утешением послужит то, что хотя бы сама Германия после всех бед наконец-таки вернулась в разум. Возможно, благодаря тому, что после повторной резекции наиболее несгибаемых частей никакой Пруссии на картах вообще больше нет — от нее один только Бранденбург и остался…

Однако вернемся к России: она-то за что воевала в Первую мировую? Никаких ее реальных и сколько-нибудь значимых интересов в этом клубке конфликтов отыскать не удается. Тяга к заморским колониям у Петербурга пропала за сотню лет до того, хотя в разное время ему «предлагали себя» и Гавайские острова, и почти единоверная Эфиопия, и даже Мадагаскар. Николай Первый не скрывал, что надежный контроль над подданными для него предпочтительней неясных выгод от слишком далеких владений — тут на своих-то бескрайних просторах непросто уследить за всеми и каждым! Его сын-реформатор и «родимую» Аляску продал, как только там иссякли ресурсы легкодоступной пушнины. Найти иное применение этой окраине держава не могла: даже знаменитый Клондайк, не говоря об аляскинской нефти, тогда еще не открыли.

Германия нападать первой на Россию определенно не собиралась — в здравом рассуждении, что новый Drang nach Osten скорее всего встанет слишком дорого. Мобилизация, объявленная Петербургом на четвертый день войны, не то чтобы обернулась полным сюрпризом для Берлина, воленс-ноленс связавшегося с мелочными, по прусским масштабам, интересами Австро-Венгрии, но явно его озадачила. Гораздо более естественным для обеих империй было бы возобновление недолгого союза тридцатилетней давности против Великобритании. Но — не случилось, о чем рыдают по сей день многие наши национал-патриоты. Вообще, ни с одной из Центральных держав Россия не имела в тот момент противоречий настолько сильных, чтобы нельзя было найти менее самоубийственный выход.

Да, конечно же, обязательства перед Францией — важнейшим кредитором и концессионером… Да, братья-сербы с их мечтой о собирании земель — впрочем, и до того, и после благополучно забы- павшие про братство всякий раз, едва минует очередная угроза… Ну и заветные Дарданеллы, само собой, хотя эту идею разделяли далеко не все в российских политических верхах: для большинства программой-максимум была облегченная проводка судов через турецкие проливы. И еще целый мешок каких-то уж вовсе трагикомичных историй, вроде геополитического недовольства рытьем железнодорожных туннелей от Берлина до Багдада: гражданин Дугин вместе с его загробным гуру, как раз к началу той войны вошедшим в лета зрелой мудрости сэром Джоном Маккиндером — отдыхают.

Не обошлось, надо понимать, и без подспудных надежд элиты разрядить хоть таким способом тягостную атмосферу без малого десятилетнего застоя, встряхнуть погрязшую в декадансе и диссидентстве интеллигенцию, «укрепить и направить» подозрительно безмолвствующий народ. Иллюзиям поддавались даже такие умы, как Бердяев: слишком очевидным был тупик, слишком сильно хотелось спасительного очищения. Действительно, краткая вспышка ура-патриотизма имела место в начале войны, которая могла бы оказаться победоносной, но никак не обещала стать маленькой. Санкт-Петербург переименовали в Петроград, погромили немецкие магазины и объявили сухой закон. Однако и с ним получилось как всегда; помните, у Маршака: «Для нас, людей, был черный ход, а ход парадный — для господ»? Так вот, черную лестницу из людской в лавки и трактиры заколотили наглухо, парадный вход в господские рестораны остался нетронутым.