Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.)

Проблема Распутина – это не только проблема психологическая, это также проблема историческая. Занимаясь изучением «распутинщины», товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства Б. Н. Смиттен обратил внимание, что именно «эпоха безвременья» содействовала расцвету «старца». Неудачи Русско-японской войны, революция и ее поражение, сменившая революцию реакция вызвали в обществе, особенно в аристократической среде, «повышенную нервную и чувствительную жизнь, странное сплетение религиозности и чувственности. ‹…› Распутин пришел на готовую почву, – заключал Смиттен, – и она его затянула; в свою очередь, он и сам после закреплял ее и развивал делом и идейно»[883].

Впрочем, если Смиттена можно заподозрить в тенденциозности (все-таки он разоблачал – по должности – преступления царского правительства), то князя Жевахова в тенденциозности такого именно рода никак не обвинить. Ярый юдофоб и проповедник идеи «жидо-масонского заговора», князь, тем не менее, также как и Смиттен, отмечал в своих воспоминаниях факты новой религиозности, проявившейся в то время в аристократической среде (хотя и оценивал их, понятно, по-иному). Указывая, что представителей столичной знати «с Евангелием в руках и всякого рода приношениями» всегда можно было встретить тогда в притонах нищеты, в подвалах и трущобах, среди чернорабочих, в тюрьмах и больницах, Жевахов утверждал, что это не было случайным явлением. «Петербургское общество, во главе со своими иерархами, отнеслось с доверием даже с косноязычному „Мите“ не потому, что было духовно слепо, – подчеркивал князь, вспоминая историю с одним из предшественников Распутина – „юродивым“ Митей Козельским[884], – а, наоборот, потому, что чрезвычайно чутко отзывалось на всякое явление религиозной жизни, предпочитая ошибиться, приняв грешника за святого, чем наоборот, пройти мимо святого, осудив его»[885].

Стремление обрести чистоту, окунувшись в «народную веру», можно считать характерной чертой религиозности некоторых «богоискательски» настроенных представителей русской знати тех лет. Поиск в этой самой вере ответов на запросы духа и разрешения религиозных сомнений подогревал интерес ко всякого рода странникам и кликушам. То обстоятельство, что ответов искали не только и даже не столько у известных старцев (например, Оптинских), сколько у разного рода новоявленных пророков, само по себе достаточно характеризует нездоровую обстановку, сложившуюся в русском обществе к началу XX века. Одна из причин этого нездоровья заключалась в том, что в обществе (и не только в аристократической среде) перестали доверять Православной Церкви, ее пастырям.

В молодости близко знавший Распутина, даже составлявший для императрицы Александры Федоровны его биографию, митрополит Вениамин (Федченков) много лет спустя с горечью констатировал общее охлаждение, свойственное тогдашним православным пастырям. «И вдруг появляется горящий факел. Какого он духа, качества, мы не хотели, да и не умели разбираться, не имея для этого собственного опыта. А блеск новой кометы, естественно, привлек внимание»[886]. Митрополит Вениамин был убежден в том, что далеко не все окружавшие Распутина люди были сплошь плохи. По его мнению, Распутин слишком рано вышел в мир руководить другими, не имея сам соответствующего духовного руководства, и притом отправился в такое общество, «где не очень любили подлинную святость, где грех господствовал широко и глубоко». Владыка, как Жевахов и Смиттен, подчеркивал наличие в высшем обществе почвы, которая содействовала росту увлечения Распутиным. «А потому не в нем одном, даже скажу не столько в нем, сколько в общей той атмосфере лежали причины увлечения им, – писал владыка Вениамин. – И это характерно для предреволюционного безвременья»[887].

Однако в словах митрополита есть и новый, чрезвычайно существенный мотив. Это констатация беспомощности духовного сословия: «Мы перестали быть „соленою солью“ и поэтому не могли осолить и других», писал владыка Вениамин. Представители традиционной религиозности, пастыри и архипастыри, вне зависимости от их собственных нравственных качеств, – воспринимались как выразители чувств и настроений «казенной» Церкви, выполнявшей любые распоряжения власти светской. Будущее показало, что отношение к Церкви как к специальному ведомству православного исповедания было одинаково опасно и для нее самой, и для ее Верховного ктитора, который искренно хотел преодолеть средостение между народом и властью, максимально приблизиться к своему народу, к «мужику».