Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.)

Митрополит Вениамин, например, писал, что в Распутине «боролись два начала, и низшее возобладало над высшим». А крупный чиновник Министерства внутренних дел С. П. Белецкий, в последние предреволюционные годы хорошо знавший (в том числе и по обязанностям службы) о жизни и привычках «старца», в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства сформулировал своеобразное религиозное credo Распутина. Как писал Белецкий, сибирский странник считал, что человек, впитывая в себя грязь и порок, таким образом внедрял в телесную оболочку грехи, в борьбе с которыми совершал «преображение» своей души[894]. Иначе говоря: не согрешишь – не покаешься. Эту примитивную философию, свойственную «широкой русской натуре», Распутин, юродствовавший, по словам З. Н. Гиппиус, постоянно и с большой сметкой («соображал, где сколько положить»), использовал в корыстных целях. Именно поэтому Гиппиус считала, что Распутин интересен только как тип: его похоть, тщеславие и страх она видела в русской острой безмерности и бескрайности: «Все до дна: и гик, и крик, и пляс, и гомерическое бахвальство. В эти минуты расчет и хитрая сметливость отступают от него. Ему действительно „море по колено“»[895].

Впрочем, скандальную известность Распутин приобрел не сразу: в течение нескольких лет слухи о его поведении не вызывали пристального интереса русской общественности, в том числе и церковной. Лишь с 1908 г. отношения Распутина с православными клириками стали портиться, его прежние покровители (начиная с архимандрита Феофана, из исповеди духовной дочери узнавшего о поведении «старца») отшатнулись от него. Отец Феофан постарался довести до сведения высочайших особ полученную информацию – близкий тогда к архимандриту отец Вениамин (будущий митрополит) ездил к князю В. Н. Орлову, другу императора, но результатов это не принесло – «он [Распутин. – С. Ф.] был сильнее»[896].

С тех пор имя Распутина постепенно сделалось не только известным, но и нарицательным. Информированный общественный деятель, член партии конституционных демократов И. В. Гессен вспоминал, что впервые имя Распутина он услышал «лет за пять до войны от начальника гл[авного] управления по делам печати [А. В.] Бельгарда: он пригласил меня не в управление, а домой, – писал Гессен, – и необычайно взволнованно, задыхаясь и путаясь в словах, глухими намеками говорил об угрозе династии, о загадочном влиянии „старца“, и умолял, во имя интересов родины, воздержаться от разглашения в печати»[897]. В этом рассказе многое удивляет. Выдавая подобную информацию, Бельгард должен был понимать, что тем самым подольет масла в огонь, заставив журналистов интересоваться причинами роста этого «загадочного влияния». Можно предположить, что чиновник постарался с помощью «утечки» предотвратить возможные в будущем газетные разоблачения. Однако, как показало будущее, этого избежать не удалось.

Было совершенно очевидно, что дискредитация Распутина скажется на отношении к царской семье и приведет к критике священноначалия Православной Российской Церкви, которое, в представлении прессы, недостаточно боролось с «хлыстом», а иногда даже использовало его в своих корыстных интересах. На самом деле все обстояло иначе. К Распутину уже давно присматривались, подозревая в сектантстве. Дело Тобольской консистории по обвинению крестьянина Григория Ефимовича Распутина-Нового в распространении подобного хлыстовскому лжеучения было начато еще до всевозможных публичных разоблачений «старца» – 6 сентября 1907 г. – и утверждено местным архиереем Антонием (Каржавиным) 7 мая 1908 г.

Это дело приводит в своей тенденциозной книге О. А. Платонов, стремящийся доказать надуманность обвинений против Распутина, который-де стал жертвой злостной и преднамеренной фальсификации[898]. Расследование, по мнению автора, велось с целью доказать на пустом месте пресловутое «хлыстовство» Распутина. Возникает закономерный вопрос: а с какой стати Тобольскому епископу было начинать это расследование, собирать компрометирующие крестьянина Григория данные? О. А. Платонов полагает, что дело «организовал» великий князь Николай Николаевич, до Распутина занимавший место ближайшего друга и советника царской семьи. «В то время только он мог через руководителей Синода и епископа Тобольского назначить следствие по делу человека, который хорошо был известен в высших сферах и самому царю, – полагает Платонов. – Видимо, сначала дело носило характер проверки – что за человек так приближается к особе царя, а когда великий князь почувствовал ущемление своих интересов – оно приобрело клеветнический характер»[899].