Русская Вандея

В Новочеркасске я жил у нашего председателя ген. Петрова. Его семья уехала поездом, с женами донских министров, в Екатеринодар. Нам приходилось бросать все свое имущество в пустой квартире, обрекая его на немедленное разграбление своими же казаками, еще до прихода неприятеля. Знакомые или уже выбрались кое-как, или собирались бежать, или боялись взять на свое попечение офицерское добро.

Я готов был плакать, расставаясь со своей библиотекой. Приходилось бросать оттиски своих небольших научных работ, отпечатанных еще до революции; журналы со своими статьями; рукописи, вполне подготовленные к печати; этнографические материалы, собранные перед войной, во время командирования меня Академией наук на север, и еще не обработанные; альбомы со снимками, разные коллекции, письма некоторых видных ученых, – словом, все, что давало содержание моей духовной жизни. Мировая война помешала мне уйти с военной службы и отдаться научной деятельности. Гражданская – погубила те материалы, над которыми я всегда работал с гораздо большей любовью, чем над обвинительными актами[294].

Но один ли я в это ужасное время терял частицу своей души?

Общее несчастие сглаживало тяжесть утраты.

21 декабря мы уложили свои крошечные тючки на телеги и ждали сигнала к выступлению.

Погода несколько изменилась. Таяло.

– Будет «оплаканное»[295] Рождество! – предполагали казаки.

На замусоренных и загаженных улицах зачернели лужи.

Днем я прошелся по Платовскому проспекту в направлении базара. Там уже всевеликое добывало зипуны. Толпа казаков, большею частью без погон, разносила деревянные ларьки и расхищала фрукты и сласти.

Напротив громили бакалейно-гастрономический магазин. Рамы уже были высажены. Пьяная орда хозяйничала внутри. Порой через окна летели на улицу то ящик с мылом, то шпагат, то еще какой-нибудь товар. Все это спешно подбирали мальчишки или оборванцы, о присутствии которых в чиновном Новочеркасске я и не предполагал.

Казаки, видимо, искали спиртного. Мыло и прочая дребедень их не интересовали.

– Партизаны, за мной! – вдруг раздался молодой, пьяный голос. На улице гарцует юный сотник, находившийся в состоянии, которое зовется «еле можахом». В правой руке у него обнаженная шашка, которой он размахивал, точно с кем-то сражался.

Часть пеших громил, толпившихся у дверей магазина, кинулась за сотником. В городе еще существовала власть.

Начальник гарнизона ген. Яковлев, узнав о погромах, двинул на базар броневик с вооруженной командой. Хулиганов разогнали.

Приказ по гарнизону от 23 декабря за № 224 лаконически извещал:

«Сего числа повешен бывший сотник Ежов за вооруженный грабеж в г. Новочеркасске».

Город загромождался все более и более, превращаясь в цыганский табор. На улицах разводили костры. Во дворах учреждений жгли ненужные канцелярские бумаги. Наш военный суд оставил решительно все дела в шкафах, не имея возможности что-либо вывезти.

Распоряжения о выступлении все еще не приходило. Ночь на 22‑е провели в полной походной готовности.

Настало утро, а за ним день, но только по названию. Тоскливая мгла висела над площадями, улицами, садами, и казалось, что без конца тянется утренний рассвет. Погода вполне соответствовала мрачному настроению уходящих.

После полудня обоз войскового штаба, к которому придали и наш, стал вытягиваться в колонну перед величественным новочеркасским собором. Гигантская фигура Ермака с недоумением рассматривала эти приготовления к великому исходу.

Рассвет, сумерки, – кто их разберет, – пропали. Окончательная тьма объяла город.

– Хотите раздобыть лошадь? – предложил мне один из наших следователей, есаул В.В. Калмыков, приехавший верхом на соборную площадь.

– Хорошо бы, но как?

– Во дворе войскового штаба стоит штук десять оседланных. Их приготовили для штабных, но канцелярские крысы предпочитают трястись в телегах.

Отправились, и через четверть часа я уже взгромоздился на невзрачного мерина, которого, как потом выяснилось, реквизировали в цирке.

Обоз медленно потащился по Ермаковскому проспекту.

Подвод не хватало. Многие двинулись по способу пешего хождения. Только женщины и старики забрались поверх вещей.

Ехали и шли тихо, без шуму и гаму, словно воры, чтобы не потревожить обывателей. Всевеликое войско Донское, в лице своего старейшего учреждения – войскового штаба, уходило из стольного города в задонские степи.

Момент был грустный и трогательный. Но за время двухдневного пребывания на улице, в походной обстановке, публика уже успела одервенеть. Из наших лишь генерал Л-в, сидя на телеге, плакал. Плакал не от обиды за судьбы своего казачьего отечества, не от горечи за несбывшуюся белую мечту, а оттого, что забыл уложить в свою корзину «Протоколы сионских мудрецов».

Едва выбрались за город, как нас обвеяло ветром и посыпал в лицо пушистый снег.