Русская Венера

— И чего только не выдумывает. И чего неймется? — говорил он, крутя головой.

Зина жалела Митю и спрашивала:

— Ты где это руку расцарапал? Давай перевяжу.

— Ничто, затянет, — Митя благодарно улыбался, неловко раздвигал тяжелые толстые губы — вспыхивали литые, белые, как кедровые ядрышки, зубы. — С собакой баловался. Ну, шутя, хватанула.

— Во-во! — Ася пренебрежительно всхохатывала. — Армию отслужил, а все с собаками балуется. Все щенком охота быть.

Когда он уходил, Зина накидывалась на нее:

— Зачем ты так! Хороший, тихий парень. По дому, видно, скучает, по родным местам. Ты для него самый близкий человек тут! Точно с цепи сорвалась! А он терпит все. Как пес на тебя смотрит.

— Да ну его! Губошлеп какой-то. Не люблю таких. И дома так же. Придет в гости, я думаю, пригласит куда — в кино или на танцы, а он на кухне с бабкой бубнит и бубнит. И вот тоже все про собак и про птичек ей разные байки чумит. Я разозлюсь, выгоню. Всех женихов от дому отбил, а сам в армию ушел.

— Может, любит, да сказать не смеет?

— Ага! Нужна мне его любовь, Молчит, молчит, а у самого в глазах что-то прыгает. Чертики-таинки какие-то. Себе на уме. Знаю я этих бурундуков. Сами себя перехитрить хотят.

Митя, угнетенный Асиными насмешками и черствостью, все чаще поглядывал на Зину, все реже опускал перед ней свое простодушное, конопатое лицо и дымчато-тоскующие голубые глаза, должно быть, вглядывался в ее жалостливую, отзывчивую душу. Видно, находил в ней схожую угнетенность и одинокость. Улыбался неловкими губами и рассказывал, к примеру, как ловил он волосяной петлей жирующих тетеревов, или вдруг, без всякого перехода, начинал пощелкивать языком — изображал играющего глухаря. Бурно краснел и, спохватившись, говорил:

— Да это я так.

Ася хохотала:

— Ну все. Ты, Зинка, сейчас как моя бабушка. А если еще поддакивать ему начнешь, удивляться, тогда нет слов, чистая бабушка.

8

Митя теперь провожал Зину до белого камня на песчаной косе. Иногда вместе с Асей, а чаще один. При Асе молчал или слабо отбивался от насмешек, крутил головой: «И чего ей неймется?» Без нее с неожиданным, как-то не идущим к его неказистому лицу оживлением показывал Зине на кусты боярышника, таволожника, обрывал ягоды, листья.

— Ведь что творится на белом свете! Устал человек, нанервничался, заварит ягоду и опять как умытый. А у таволги весной листья сочные, вкусные — получше салата будут. Вот даже сейчас, попробуй пожуй — во рту сразу посвежеет.

— Откуда это ты все знаешь?

— Да помаленьку набралось. С детства по тайге хожу. Я уж рябиной запасся. Хочешь, завтра угощу?

— Хочу, — Зина, признаться, не испытывала особого интереса к птицам, собакам, травам, но в отличие от Аси видела в этой Митиной привязанности душевную крепость и доброту.

У белого камня он прощался с ней за руку и неизменно говорил:

— Всего, Зина. Не расстраивайся. Что-нибудь придумаем.

В такие минуты она вступала на паром с легким сердцем, оборачивалась, долго махала Мите, присевшему на белый камень. Мглисто-сизыми заберегами ложилась на воду дымка, ясно и холодно сгущался, проступал из бледных звезд месяц и тотчас же падал в быстрые струи Киренги. Переливчатым, дальним звоном входил в Зину вечер.

Перебивал его простуженно-зычный голос паромщика:

— Зинаида, там поезда еще не пошли?

— Гудят, Вася, разве не слышишь?

— А у тебя как, порядок?

— Никак, Вася, не берут, — весело отвечала Зина.

— А чему радуешься?

— Реветь надоело, вот и радуюсь.

— Давай ко мне матросом. Любо-дорого. Тельняшку дам, человеком сделаю.

— Боюсь, Вася. Плавать не умею.

Часто, весело постукивали хвостами лайки, рыжая и белая, давние Зинины знакомые. Они тянулись умными мордами к рукам, просили погладить и приласкать их.

Феня, квартирная хозяйка, ставила перед Зиной кружку молока, блюдо с жареными ельцами, картошку:

— Поди, живот к спине приклеился. Опять без толку ездила?

— Спасибо, Феня, не хочу. Без толку, не без толку, а ездить надо.

— Ешь давай, не выкамаривай. Не хочет она. Где это тебя угощали-потчевали?

— С девчонками в столовой была недавно.

— На какие шиши?

— Говорю же, с девчонками. Они и угощали.

— А я-то думала, еле ноги тащишь. Знала бы, так плясать заставила. Держи. — Феня протянула конверт.

Зина выхватила его и, взмахивая на манер платочка, пошла-поплыла вокруг Фени барыней, чмокнула в щеку и убежала в свою боковушку.

Марья Еремеевна писала: