Русская Венера

— Неловко совсем дистиллированным быть. Таня, на Севере есть довольно грубый, но не бессмысленный тост. Будем! То есть будем знакомы, будем друзьями, будем сердечно близки.

— Ни-че-го себе! Этак за один тост вы чуть ли не в родственники выбьетесь. Нет. Северяне очень торопятся. Давайте спокойнее: за знакомства, в которых потом не раскаешься.

— Можно и так.

Через минуту, глядя с неким отстраненно-щемящим чувством на ее заалевшие, чудесно ожившие щеки:

— Вот уж не думал, не гадал, что такой вечер мне выпадает. Таня, можно узнать, как вы живете?

— Во-первых, не радуйтесь. Я не подарок. Во-вторых, если не о чем спрашивать, помолчите.

— Я же вам не на улице кричу: как живете? Можно же всерьез отвечать.

— Я не замужем. Живу на квартире. Приближаюсь к тридцати. А вы, конечно, холостяк?

— Я как-то не поспеваю за вами. Почему «конечно»?

— Бросьте эти командировочные хитрости. Все вы — холостяки, и у всех у вас разбитая жизнь.

— Бог с вами, Таня? Откуда вы это взяли?

— Знаю. А может, чушь говорю. Захотелось — сказала. — Она надула губы, резко почиркала вилкой по салфетке.

— Вот это мне понятно. Захотелось — и весь спрос. Ну наконец-то и крупу принесли.

— Какую крупу?

— Ну, вы же как мышь на крупу надулись. И я подумал…

Улыбнулась, вздохнула, достала из сумочки сигареты.

Он рассмешил ее, рассказав, как однажды на охоте спросонья принял свою же собаку за медведя и как быстро, ловко убегал на четвереньках в кромешной тьме и ни разу ни обо что не ударился.

— Вы молодец. Я боялась, вы начнете какие-нибудь героические северные истории. Про спирт, про молчаливое мужество, как волосы по утрам к тюфяку примерзают. А вы — смешное и очень милое.

Разговорилась и она. В вычислительной группе их института одни женщины. «Одни романы и увлечения, — сказала Таня и улыбнулась. — Если бы все слезы, которые пролились в нашей группе, собрать вместе, их вполне бы хватило на ваши турбины, или как они там называются? Целая бы гидростанция на слезах работала. Представляете, от слез влюбленных женщин весь ваш Север бы осветился».

Арсений Петрович ждал, что сейчас перед ним развернется полотно, этакий свиток причудливых и печальных связей, каких-нибудь персональных дел и личных драм — о них так любят поговорить счастливые до самодовольства женщины или, напротив, круглые неудачницы. Но ошибся — она вдруг принялась рассказывать о многочисленных ухаживаниях за нею. Мужчины из этих ухаживаний все, как один, были посрамлены, ею осмеяны, сражены ее неприступностью, остроумием, язвительностью. «Нет, это был просто невозможный тип!» — смеялась Таня, и голос ее сиял каким-то счастливым, льющимся полногласием. А глаза — очки она так и не надела — победительно, напряженно щурились, в них плескалась влажная, засеребрившаяся чернь. Со смеющихся губ на маленький, смугловато-блестящий подбородок как бы перебегали, перескакивали легкие морщинки, скорее даже дрожащие легкие тени.

И Арсений Петрович улыбался. «Господи! Какие глупости болтает. А ведь была умной и насмешливой. — Но улыбался все равно с охотою. — Ну и черт с ними, с глупостями. Ведь слушаешь же. И не возмущают они тебя. И будешь слушать. Милая удивительно, и руки смуглые, сухие, узкие — печальные, что ли? Грустные? Нет. Вроде сами по себе, а все что-то перебирают, передвигают. Тревожные — вот какие! Ну и ты на глупости-то, надо сказать, горазд».

Он растрогался, взял Танину руку, хотел поцеловать.

— Нет, нет! Я не люблю. Еще чего. — Он, видимо, перебил ее, и она опять надула губы, резко отодвинула рюмку.

У ее дома, черного, просевшего пятистенника, Арсений Петрович спросил:

— Таня, а можно, я хотя бы в щеку вас поцелую?

— В другой раз. Если удастся.

Назавтра он улетал. Позвонил перед самолетом.

— Таня, а можно, я о вас думать буду?

— Что, вам там делать больше нечего?

Ох и чувствительный народ эти северяне. Ну, привет северному сиянию.

 

В самом деле думал о ней, улыбаясь в бороду, потирая грудь, непостижимо соединяя в воспоминаниях нежную смуглоту ее щек со счастливо звенящим голосом: «Это был просто невозможный тип!» Милая, какая она все-таки милая.

Прилетел в марте, позвонил:

— Таня, добрый день. Если помните, это Арсений Петрович.

— Здравствуй. — Помолчав, добавила: — Те.

— Пустое «вы» сердечным «ты» она случайно заменила… Напрасно переправили, Таня.

— Неужели стихи начали сочинять? До чего вы дожили. — Он гмыкнул, смущенный ее невежеством и чрезмерной трезвостью шутки. Впрочем, смущение быстро вытеснилось — он очень хотел ее видеть.

Встретились в сумерках — сверху, до крыш, прозрачных и синевато-льдистых; внизу — дымно-серых, теплых, согретых, видимо, сухим уже, пыльным асфальтом и весенним возбуждением толпы. Он привез с собой красной рыбы, котелок черной икры, вяленой сохатины — хотел угостить Таню.

— Пойдемте ко мне. Обещаю ужин в северном исполнении.

— Вы с ума сошли! Чтобы я пошла в гостиницу к какому-то бородатому мужику! Ни за что.

— Тогда выходите за меня замуж.

— Ага. Белых медведей поеду смешить. Какая из меня северянка! Весна, а я зябну. Что мы там делать будем? В жестокие морозы и в жестокие сроки возводить ГЭС?