Русская война 1854. Книга пятая

И да, еще одна победа — нам удалось добиться полной герметичности. А доработанные клапаны легли в основу дыхательной маски, которая пока висела у меня на груди. Сама-то она работала, а вот состав воздушной смеси мы еще до конца не подобрали, так что буду использовать только в самом крайнем случае. Впрочем, надеюсь, до него не дойдет. Все-таки сегодня только первый полет.

— Первый готов, — я отщелкнул клавишу связи, и в наушниках тут же начался обратный отсчет.

Вообще, в башне управления полетами сейчас должен был сидеть мичман Соловьев, но я узнал голос ротмистра Ростовцева, который уже как неделю ходил у него в учениках. Не знаю, что будущий разведчик пообещал моему пилоту, но сейчас в его голосе играло самое настоящее счастье.

— Три, два, один…

Я врубил двигатель и прямо-таки почувствовал, как где-то за спиной вырвавшаяся на волю электрическая искра подожгла пары керосина. Из сопла за самолетом показалось пламя. Сначала немного, но через мгновение вентилятор и низкое давление в разы увеличили его мощь, и «Наседка» рванула вперед.

Сто шестьдесят километров в час, и шасси начали отрываться от земли. Я немного выждал до ста восьмидесяти и опустил щитки, помогая самолету окончательно преодолеть силу тяжести. Теперь убрать шасси — механика сработала штатно. Высота тем временем поднялась до пятидесяти метров, и я вернул ручку щитков в среднее положение. Теперь их помощь была не нужна. Только идеальная форма крыла и мощь двигателя. Как же это прекрасно!

— Наседка-один, как себя чувствуете? — голос из динамиков заставил встряхнуться. Если что, это не Ростовцев или кто-то начал волноваться, а по схеме испытания положено следить за состоянием пилота.

— Нормально. Неприятных ощущений нет. Все приборы самолета работают штатно. Скорость четыреста километров в час, высота восемьсот метров. Начинаю проверку горизонтальных маневров.

Закончив доклад, я медленно нажал педали, связанные стальными канатами с хвостовым рулем. Были опасения, что на скорости завихрения воздуха будут мешать управлять с их помощью, но нет. Все работало идеально.

— Теперь вертикальные маневры.

С педалей я переключился на рукоять управления тангажа и медленно потянул ее на себя. На скорости в четыреста километров перегрузка сразу же выросла до трех с половиной единиц[2]. Терпимо. Я выправил полет, а потом повторил маневр на скорости в шестьсот километров: в глазах тут же потемнело, а приборы показали перегрузку почти в 7 единиц.[3] Снова выправил полет, и вот теперь можно было возвращаться. Сердце стучало, проносящиеся внизу цветные картинки земной поверхности словно кричали — еще, еще, еще! Но первый полет потому и первый, что в нем могут вылезти какие угодно детские болячки, поэтому он такой короткий и поэтому только самые простые маневры.

— Захожу на посадку, — предупредил я землю и снова сосредоточился на приборах и управлении.

Если в полете можно полагаться на инстинкты — там есть место для ошибки — то при посадке только голая математика. К счастью, у меня были те, кто смог просчитать модель возвращения заранее, и теперь мне просто нужно следовать плану.

Зашел на посадку по глиссаде, скорость двести двадцать. Немного покрутил крыльями, чтобы сбросить с них случайные воздушные потоки — не уверен, что такие есть, но вот Менделеев настаивал, что лучше перестраховаться. Полоса была уже близко: начал выравнивать скорость снижения. Тридцать метров до земли — дальше даже не по приборам, а считаю про себя и медленно выравниваю рычаг. Высота начала падать — метр в секунду, идеально.

Два метра до поверхности, скорость полета чуть меньше двухсот километров — нормально! Внизу понеслась полоса, удар сердца, еще один, касание! Сначала передними колесами, потом задними. Немного повело в сторону, но сейчас уже ничего не исправишь. Самолет движется слишком медленно, чтобы работал руль на хвосте, и слишком быстро, чтобы я пытался исправить ситуацию с помощью тормозов на шасси. Ничего, не зря мы заложили ширину полосы с запасом.

Я следил, как меня относит все больше вправо и как падает скорость. Сто шестьдесят, сто сорок, сотня двадцать… Вот теперь можно было поиграть и тормозами, я начал плавно отжимать ручку — касание, треск раскалившихся колодок. Ничего страшного, после полета все равно будем менять все, что только можно. Остановились. Я выдохнул и — последний тест — рванул шнур, связанный с зарядами под колпаком кабины на случай аварии.

Громыхнуло, стекло штатно отлетело назад, и я, отцепив ремень, высунулся наружу.

— Ура! — первым ко мне бежал Степан.

— Ура-а-а-а! — вслед за ним неслись остальные пилоты, которые уже представляли себя в рубке нашей новой птички.

— Да-а-а-а-а! — техники, академики и студенты радовались потише, но их тоже потряхивало от осознания того, что же мы только что создали.