Русская война: дилемма Кутузова-Сталина

Глава 5. Гений Кутузова: Доступность Бездны

Перечеканиваю монеты

Диоген из Синопы

Есть особое томительное состояние в канун большой работы, либо в осознании ее величины, ответственности, предельности полагаемого усилия, либо в особом предвкушении безотносительно-любопытного, светлоожидаемого, душевно-притягательного, что манит и ускользает, роится и расползается в назойливой повседневности обыденных занятий, в то же время изменяя их ощущение, содержательность, надвигаясь на них вторым планом, который по слишком яркому, образному, влекущему тревожит опасением утраты этой приподнятости мысли и чувства, погружению их в серо-деловое, удручающе-вязкое при непосредственном его исполнении.

Да, заявляю сразу, я принимаюсь с удовольствием за эту работу, предчувствие погружения в мир людей столь отличных и близких, ровно– глубоких и просто-основательных вдохновляет не по одному познавательно– любопытному, по приязненно-личному; я не буду насиловать или даже ограничивать себя какими-то рамками прилично-академической чопорности, связностью текста более понимания вкладываемого смысла, укрытия пристрастий или антипатий; я обращаюсь к иному веку и часу, но реалии Подлого времени будут побудительно врываться в текст о минувшем – я не стану их приглушать, хотя этого боюсь, не по выявившейся злободневной партийности – по потере того светло-приподнятого настроения, которое поднимает во мне эта тема. Тоска по возвышенному – желание ухода и шаги на его зов; обращение в нынешнее их перерыв, но уйти-то можно только человечеством, на меньшее, самим к себе – нацией, все иное самообман… Да, я хотел бы уйти в эту тему как в сновидение – но тогда только сновидением она и будет…

В то же время есть и более значительные основания на проведение этой работы, которые следовало бы огласить – увы, более широкий дискурсивный текст на основе относительно нейтрального материала славяно-русской мифологии давно и безнадежно застрял в «Вопросах истории», к сожалению или к счастью, сказать затруднительно, скорее к последнему, как позволяющее заново к нему обратившись, снять все покровы, недомолвки, и убрать сохраняющие плоскую преемственность мазки и детали, оформив его в жесткой определенности вводимого представления, обратится ли оно против ак. Рыбакова, ак. Токарева, проф. Лосева – или иной, уже малопочтенной компании – хотя бы и против всех.

Уже несколько лет во мне складывается нарастающее убеждение, что Русь – Евразия – Монада Дуальностей, проходящая испытание огнем Дуальности Монад и раз в век-два-три встает перед ней великий Искус-Выбор, Выбор-Мука, Великая Евразийская Дилемма, и сумеет ли она его сделать, в уме гения, в сочувствии народа – живет и полнится, ошибается – гибнет, уклонится – пропадет, и ныне он стал где-то рядом с нами. Подобно тому как толкователь-герменевт из слов Писания пытается извлечь замысел бога, а из миллионов живых языков смысл Жизни, и уже обращает на поиск истины толщи народных масс и национального опыта, отложившихся в языке и в нем присутствующих, я вглядываюсь в поле исторического, где вьются-переплетаются начала и середины того, чем мы являемся и где-то меж ними положен указатель-намёк на сторону наличия Великого Выбора.

В конкретной форме, исторически персонифицированной, проблемно-сходной она вставала в 1812 и 1941 году:

– Что важнее, Москва или Армия? – ошибочно! ошибочно! – и герой моего повествования в сердцах напишет «мы меряли Москву не Армией, а Россией!»

– Что важнее: Кадровая Армия или Военно-Экономический Потенциал Страны? – но этого никогда не оглашали… А решивший её проклят, как проклинают своих богов африканцы, если чем-то не угодили – вбивают в своих истуканов огромный гвоздь!

Но книги не горят, боги бессмертны, если то воистину книги и боги! Богом становится и человек на гвоздях.

Поэтому писать о второй части великой евразийской дилеммы 1812–1941 годов в чём-то профессионально легче – это была надчеловеческая драма событий, поднятая сумеречная тема богов, рвущих мир Апокалипсисом развивающихся космогоний: она завораживает, подавляет, возносит до проникновенности, рушит в тщете, но оставляет отстранённым по особой разнице оценки богов и людей. В этом смысле мне даже нравится переиначенное редакцией «Молодой Гвардии» название вышедшей части работы «Гений Сталина» при условии понимания слова «гений» в том значении, которое оно имело в латинском языке, как смутно-стихийный прорыв неосознанной тайны души, сокрушающий порядок и строй бытия, взлетевший неистовый смерч, исторгнутый запредельной глубиной, воспринимаемый не в оценочно-уничижительном, отстраненно-эстетическом, свободно-созерцательном постижении, которое легче обеспечивает минимум беспристрастности, предохраняет от дурной предвзятости. Эпос слишком велик, поэтому отстранен и вне сопричастия, он может восхитить, но не ранить; гибель Валгаллы только величественна – и не ужасает; Валькирии прекрасны – но их не жалко.