Русская война: дилемма Кутузова-Сталина

Имей своими противниками А.Суворова или эрцгерцога Карла, он вероятно полагал бы в 1-м случае большую долю вероятности мощного русского рывка через Колочу, основанного на наличии самозабвенного порыва войск, выносливости и доблести русской пехоты, том, что живой элемент сражения будет особенно весом, и здесь, у стен Москвы, он пламенеет национальным чувством именно у русских, а более раннее захождение дает русской стороне преимущество организованного навязываемого удара – превосходство же французов в коннице не решающее, она не главный, а второй род войск… Во 2-м случае был более уверен в спокойно-методическом развороте 1-й армии на фронт 2-й. И кажется, само распределение начальников по крыльям – «методист» Барклай на правом, «ударник» Багратион на левом тоже более к тому склоняют, если исключить такую возможность Багратиону, а это и произойдет при главной атаке на него… Но главнокомандующий Кутузов, как полководец представлял для него неразрешённую загадку, в ударной методе «больших батальонов» он не просматривался, его действия в Австрии и Валахии в систему войн государств-микроцефалов Европы, где пространства– крошка, а времени-блошка и бой=сражению=войне не укладывались; эту ограниченность европейской данности он, по неевропейской обширности своего дарования ощущал хорошо, рвался в Азию, говорил «Вот где осталось место великому!», уже становился на пороге ее в Египте – и потерпел крушение, так как был всё тем же европейским обывателем, пропитанным ее представлениями, нормами, предрассудками, вся его глубина-беспомощность понимания Кутузова заключена в одной плоской оценке «старая лиса», как будто судят о злокозненном соседе в околотке, а не о полководце-противнике, с такими оценками не войны выигрывать, а рвать штаны на соседском заборе. В натуре сильной, но примитивной подобное непонимание-непредставление кого-либо в рамках усвоенных ценностей рождает высокомерное пренебрежение, в натурах повелительно-глубоких недоумение уходит в особо скрытную, подсознательно скапливающуюся подозрительность, которая принимает и некоторую обращенность уже и на себя, заставляет придирчиво отслеживать в собственных действиях какой-то изъян – вот ведь как поступает, а не скажи что дурак… Правда, Наполеон явил свой, оригинально 3-й вариант оценки непонятного – смешение двух первых!

…И все же Дунай, две последние кампании ТОГО прямо связаны с ним и почти непрерывными маневрами берегами реки – а как памятно Наполеону чувство невыносимого бессилия, когда с круч южного берега Дуная он смотрел на избиение отряда Мортье и ни чем не мог ему помочь – и с каким злорадством возвращает сейчас этот давнишний урок: на, метись вдоль берега, не Дуная – Колочи, речушки…

…Конечно, там другие масштабы, само операционное направление Ульм – Вена делится на двое великой рекой, но все же как там легко чувствовал себя старый речной лис, привыкший таскать добычу из прибрежных камышей бесчисленных рек русско-турецких войн к которым они и были собственно привязаны: Днепр, Днестр, Буг, Прут, Серет, Дунай, Кубань; ему, Наполеону, дунайское двубережье памятно не только давним Кремсом – близкими, страшными картинами Асперна и Ваграма, первого «правильного» поражения, и ближайшей к Бородино битве-бойне, где есть победитель, но нет униженного побежденного…

Великая река, невместная, неевропейская по своей громадности, она начинает как-то давить Наполеона, он не мог никогда вполне к ней примениться, все его громкие победы связаны только с Верхним Дунаем – Баварским Рейном наоборот – и как распрямлялся, раскрывался там Кутузов, ничего подобного Маршу Маркова к Слободзее Наполеон произвести не смог и это закономерность – Дунай слишком велик для него, обывателя буйствующих ручейков Корсики и умеренно-почтенных речек Франции; Дунай это уже сверх его, это река-море… Он даже не вполне понимает народы, живущие у великой реки, например, венгров, предпочитающих доблестно сражаться с ним под австрийскими знаменами, вместо того чтобы переменить их на французские; тех же австрийцев, которые после ожерелья его побед почему-то не рассыпались по немецки, а сплотились вокруг слизняка-императора и его средне-талантливого полководца… Он как-то не чувствовал «воды» в рамках своего военного дарования и видит ее как средство боя крайне схематично, – как-то, через что надо перепрыгнуть, и тот же эрцгерцог Карл дает ему предметный урок более широкого представления использованием брандеров против переправ у Асперна, едва не положившее конец его завораживающего полета…