Русская война: дилемма Кутузова-Сталина

Этот многолетний навык в создании обстановки охранительной неинтересности, пресекающей опасное празднословие о важном, это искусство поддержания скучной обыденности как средства, снимающего гнёт эмоций с разума, эта предельная простота внешнего рисунка, утаивающая разрастающуюся внутреннюю работу – что они должны были явить стороннему наблюдателю? Этот человек сытно позавтракал, потом вкусно пообедает и плотно поужинает. Ночью он будет спать в большой утробистой постели, колыхая одеяло немалым телом; утром кряхтя встанет, осведомится о погоде, будет хорошо, долго, фыркая как большой морж, умываться из поднесённого таза, разотрёт щёки и грудь полотенцем. Так что через загорелую старческую, в собирающихся морщинах и точках кожу начнёт проступать краснота, натянет принесённый сюртук, сядет у оконца, посмотрит на улицу или что там за ним, обречённо вздохнёт

– Ну, зови, заждались – Карлушу первого…

Но через этот облик: обилие телес, выпирающую жабистую голову, сходящую на треугольник, отчего лоб кажется легче, вознесённей, сквозь черты этого лица, правая сторона которого из-за ранения в глазницу остановилась в равнодушно-брезгливом выражении; левая, собираясь вокруг здорового большого глаза кажется действительно примечательной, через соединение выразительных крупной лепки надбровья, скулы, виска проступает давний рисунок, не красоты – большой, надменной, красиво-капризной барской породы, и всё вместе сходит, утопает во влажной бездонности, открывающейся в глубине глазницы; то, живое, на дне её, не подвижное, а настыло-остановившееся, глядя в которое испытываешь ощущение, что всматриваешься в глаз существа иной породы, бездонно-бесчувственный зрак глубоководных рыб, по которому совершенно невозможно определить, видит ли он что-то вокруг или утонул в собственном, рождая у собеседника в момент молчания раздражающее чувство непонимания, толи тебя неотступно высматривают, толи совершенно не замечают – поэтому чтобы не поразить присутствующего внезапными словами, означить ему своё внимание, приходится совершить целое событие, повернуть к нему глыбу головы. Но из той же глубины проступают, сливаясь с лёгкостью лба и пропадая в наплывах щёк и складках шеи иные черты, являемые давнишним портретом 1774 года: губки бантиком, лицо – пасхальное яичко, по округлому овалу щеки которого не без удовольствия скользнёт ручка шаловливой прелестницы – фарфоровая куколка середины 18 века!

Век клавесина, флейты, менуэта, войн в кружевах, отточенного клонящегося ума, который Европа уже изживала, а Россия только-только приспела. Ах, как хорошо, как упоительно было не нырнуть – обрушиться в это богатство, в радости нерастраченных сил отдаться утонченному продлению чувственной вьюги, наслаждению которой на Западе убывало живого огня, а в России сложилась предрасположенность ума, вкуса и чувства. Мука рококо для Запада была лёгкой, для русских – сладкой!

Он был подлинным представителем той замечательной послепетровской «золотой молодежи» Сенявиных, Каменских, Репниных, Толстых, Паниных, Румянцевых, Суворовых, Воронцовых, отцы которых начинали денщиками и волонтёрами под гром пушек, визг пил близ дыбы, кабака, смоляного сарая – кровянили, хватаясь обломанными ногтями, канаты судьбы под звонкий басок, звавший в даль неведомую… Вырвали, вывернулись!

Их же сыновьям досталось все: разбегавшийся ход страны-корабля, запал честолюбивых примеров, продвигающая власть отцов, жадное любопытство пробужденных умов, соединение утончённой учености с непоколебленным здравомыслием наследованных понятий службы и чести:

– За богом добро, за царем служба не теряется!

Это был ЕДИНСТВЕННЫЙ век в России, где за исключением краткого периода послепетровских прыщей из Романовых-Разлей-Готторпскими от Петра II до Анны Леопольдовны, т. е. не более 16 лет из 100(!) так и было!

Бог дарил правдой, государь честью за дворянскую неотменную службу.

Как много, как богато, в какой избыточности был явлен этот век, за каждое место, полочку, нишу в памяти, национально-историческом признании соревновали десятки, взлетевшие были не исключениями – первыми в равных, и в сознании окружающих и в собственном. Когда, погиб, странное создание, чистопородный немец на русской службе барон Веймарн фон Вейсенштейн, любимый солдатами до обожания, уже осознавший грядущую высь своего полёта Александр Суворов опечаленно сказал:

– Теперь я остался один…

Ох как трудно было в эти десятилетия, где талант звенел о талант, воля щербила волю, где возносило не благоволение а рвущаяся сила, правила не благонамеренность а жадность: Дела, Чести, Победы, Славы – свитых змеями Власти и Войны!

Эту двойственность века: щедрость столов и переполненность залов, открытость далей и тесноту дорог, когда упираешься взглядом в затылок предстоящего и чувствуешь на шее дыхание последующего, испытали все его баловни.