Русская живопись. Пробуждение памяти

Я не задаюсь целью определить, какие из перечисленных моментов в большей, а какие в меньшей мере влияли на утверждение в творчестве Сомова, Бенуа, Лансере, Бакста и других мастеров излюбленного круга сюжетов и мотивов. Тем более, что заранее можно предвидеть самые разные варианты взаимодействий, не поддающиеся унификации. Скажу лишь, что в модерне и символизме — в общемировом или во всяком случае в общеевропейском развороте — очевидна склонность к иконографичности, к утверждению устойчивых сюжетных общностей. Искусство конца XIX века — после реализма и импрессионизма — тянулось не только к сюжетной устойчивости (эта устойчивость присутствует в серии «Стогов» Клода Моне и тем более в его «Руанских соборах»), но и к повторяемости отдельных мотивов как окончательно сформулированных пластических образцов, к проникновению к истокам сюжетных схем. Русский вариант модерна не отличался в этом отношении от любого другого национального варианта. Хотя состав самих мотивов и сюжетов в русском модерне был свой. Больше того, здесь было несколько иконографических общностей, одну из которых демонстрирует «Мир искусства».

Первое, что бросается в глаза при обзоре мирискуснической иконографии, — сравнительно малое число сюжетов и мотивов, прямо взятых из современной окружающей жизни. История как предмет изображения доминирует над современностью. В тех же случаях, когда выбираются сюжеты и мотивы из современной жизни, они часто окрашиваются ностальгическими тонами, им придается характер воспоминания, когда сами изображенные предметы словно обращены вспять.

Интересны в этом плане интерьерные сцены Сомова — например, «В детской» (1898) или «На балконе» (1901). Сам жанр «в комнатах» «вспоминает» здесь о прошлом — «вспоминают» стены, детские игрушки. Дачный уклад «вспоминает» о помещичьем. Окна в сад или открытые двери на веранду обращены к романтическим мотивам почти вековой давности.

Нечто подобное происходит и у Бенуа. Его «Бретонские танцы» (1906) воспроизводят действие, уходящее в далекое прошлое, а ранние произведения — «Замок» (1895) или «Кладбище» (1896-1897) — самими мотивами обращены к ушедшим человеческим жизням.

В области портрета — одного из наиболее современных родов живописи, — почти всегда полагающегося на живую натуру, многие мирискусники занимаются возрождением старых его форм. Я имею в виду парадные, конные, костюмированные, театральные портреты, каких много у Сомова, Серова, Головина, Бакста и других.

Даже пейзаж превращается в такое изображение природы, какое способно вместить в свое пространство историческое явление. Происходит это вовсе не благодаря внутренней монументальности, какая есть, например, у Александра Иванова, а в результате выбора мотива, вызывающего исторические или историко-стилевые реминисценции.

Такое соотношение исторического и современного вполне закономерно, если иметь в виду, что стиль модерн все более отходил и от натурного видения реальности, и от прямого ее изображения, а искал сложного, как бы двойного преображения, переосмысляя реальность через историю, миф, метафору, символ, аллегорию. История в их ряду стояла на ближайшей по отношению к современности ступени. Мирискусники, демонстрируя как бы первый шаг на пути к созданию новой реальности, к пересозданию окружающего мира, задерживались на стадии стилевого мышления. Если же попытаться вынести за скобки общие черты истолкования конкретных сюжетов, то общее окажется в следующем.

Историческая картина предстает перед нами не как нечто явленное, а как нечто вымышленное. Это проявляется не только на уровне осмысления конфликтов или создания характеристик, но и на первичной стадии выбора сюжетов и рождения замыслов отдельных произведений или целых циклов. Показательна в этом отношении картина «Terror antiquus» (1908) Бакста. Не касаясь многих важных сторон программного для художника произведения, отмечу лишь то, что необходимо нам по ходу рассуждений. Бакст всячески отчуждается от изображения древнего ужаса. Он отодвигает себя на далекое расстояние от той сценической площадки, на которой разворачивается катастрофа. Кадровость композиции, обычно служащая ощущению непосредственности созерцания и, как правило, делающая далекое близким, здесь, напротив, способствует иллюзии разлома, провала, удаления. Создается такое впечатление с помощью основных композиционных линий, уводящих зрителя в глубину — в расщелину, заполненную водой. Не море заливает землю, а земля уходит в море. Земная и водная поверхность как бы запрокидывается, удаляется.