Русская живопись. Пробуждение памяти

Одну из сюжетных групп мы могли бы связать с забавными затруднительными положениями, с пикантными ситуациями, возникающими во время прогулок, бесед, встреч. Сомовские картины «В боскете» (1898-1899) или «Вечер» (1902) построены на этих сопоставлениях. В первой изображены дама с кавалером, сидящие на скамье, и удаляющаяся от них другая дама с собакой, как бы оставляющая тех двоих наедине. Судя по нелепой позе кавалера, по тому, как уселись они по краям скамьи, оставив посредине большое пространство, свидание не сулит перспективы. Такой поворот дела, разумеется, вовсе не обязателен. Но его может предположить зритель, хотя в равной мере он может представить и другой поворот. Во второй картине углы извечного треугольника разворачиваются по-иному: дама, оказавшись третьей, видимо, воспользуется приглашением и нарушит интимный разговор двоих. В таком варианте истолкования сюжета мы тоже можем усомниться. При известной недоговоренности, обе картины заставляют вспомнить «Затруднительное предложение» Ватто, где удаляющаяся пара оставляет за собой неразрешимый треугольник. Подобные ситуации на каждом шагу встречаются у Ватто, Ланкре, Потера.

И все же, несмотря на то что Сомов вплотную приближается к французскому «галантному жанру» XVIII века, его сюжеты и герои, как мы видели, отличаются особыми качествами. Французские живописцы рисуют современные им сцены — пусть не каждодневно-бытовые. Сомов измышляет свою реальность. Ситуации, рождающиеся в его картинах, намеренно неопределенны: недоговоренность, необязательность намечающегося действия создает некую иллюзорность, призрачность, кукольную неестественность всего происходящего. Здесь мы уже не можем констатировать булыпую фабульность, чем та, которая отличала сомовское «Письмо» от голландских жанров XVII века. Видоизменение, осовременивание французской традиции идет за счет многосмысленности, разновариантности ситуаций, многозначности сюжета.

Отдельную группу произведений мирискусников можно образовать вокруг традиционного мотива купальщиц и добавить к ним своеобразное ответвление — с изображением снятых одежд. Мотив купальщиц восходит к древним временам. Библейские героини Сусанна или Вирсавия особенно увлекали художников XVII столетия. В XVIII веке от традиционных сюжетов, включающих момент купания («Диана и Актеон» Галлбша, «Купание Дианы» Ноэля-Никола Куапеля), художники переходят к немифологическим «купальщицам». В качестве примеров можно привести «Купальщицу» Лемуана, картину Ланкре «Лето», «Купальщиц» Потера. Последнее произведение включает эпизод подглядывания: два юноши из-за плетня смотрят на расположившихся на берегу женщин. Тут же — возле воды — брошены одежды.

Как здесь не вспомнить «Купальню маркизы» Александра Бенуа, выполненную в двух близких друг к другу вариантах в 1906 году! Здесь мы находим и юношу-арапчонка, подглядывающего за своей обнаженной госпожой — в одном варианте еще погружающейся, а в другом уже погруженной вводу, — и брошенные на скамейку одежды. У Ланкре и Потера, пожалуй, больше непосредственной чувственности и простодушия, тогда как Бенуа услаждает себя возможностью всю сцену разыграть, заранее определив правила игры и роли. Площадка, где происходит действие, выгорожена так, что главное событие оказывается в центре картины. Перспективное сокращение боскетов подчеркивает эту центральную ось. Взгляд маркизы, брошенный на зрителя, предусматривает, кроме арапчонка, еще одного подглядывающего. В одном случае владелица прелестной головки, погрузившись в воду, чувствует себя защищенной от любых взглядов. В другом она преодолевает притворное смущение и даже предлагает вам разглядывать себя. Брошенные одежды придают всей сцене еще большую пикантность.

В XVIII веке оставленная одежда являлась непременной принадлежностью купания и, хотя возбуждала некий дополнительный нескромный интерес, благополучно ожидала купальщиц на берегу. У мирискусников снятая с тела одежда становится дополнительным символом обнаженности, хранит тепло недавних соприкосновений, старается повернуть мысль зрителя к раздеванию или к предстоящему одеванию. Одна из заставок в «Книге маркизы» Сомова демонстрирует нам поспешно сброшенные одежды скрывшихся за пологом любовников — их чулки, юбки, панталоны, которые на время любовных утех владельцев остаются их заместителями и даже кажутся разодетыми манекенами.

Сравнивая Бенуа или Сомова с их предшественниками, нельзя не прийти к выводу о том, что мирискусники прибегают к большей изощренности, любят разного рода ухищрения, придающие их картинам гротескную галантность. Это второе издание галантного жанра, знаменующее не столько возрождение, сколько маньеризм.