Русская жизнь 29.02.08 Писатели

Теперь, когда мы знаем цену революционной фразе, думским дебатам, разговорам о благе страны и народа, закладным на квартиру, учебе за границей, щедрости и коварству меценатов, пошлостям светских барышень, юристам во власти - теперь мы, конечно, дореволюционных русских не идеализируем. Мы их понимаем, и уже не задаем тупых вопросов, вглядываясь в (когда-то казалось - прекрасные) лица на старых фотографиях: как же вы не заметили, что империя рушится, как пошли брат на брата, почему нацепили красный бантик на грудь-колесом, почему малевали черные квадраты, расписывали занавес в Мариинском театре и катались на коньках, пока вокруг все шло прахом, зачем перли с фронта с песней, заседали в революционных комитетах? Как допустили? Где были? Что делали? Ели вишневое варенье?

Что спрашивать, сами знаем, как бывает: есть империя, и нет империи. Слинял, батюшка, Советский Союз, и Россия соединилась с Россией. Знаем, что никто не виноват, пути истории неисповедимы, революции рационально не объяснимы, и что когда все рушится - самое время малевать черный квадрат и молиться.

Для того чтобы вышла эта книга, Феликс Якубсон несколько лет сидел в архивах и просмотрел сотни тысяч снимков, отобрал малую часть, но все равно очень много. Потом фотографии отбирала, складывая свой пасьянс - что-то кадрируя, что-то не трогая - Ирина Тарханова, которая и составила из них книгу. Несколько человек писали к карточкам комментарии, а потом их сухо, безоценочно, точно дописал и переписал Аркадий Ипполитов. Будут ли они делать следующий том, и когда он выйдет, даже Свиблова не дает ответа. Со второй частью вообще будет потруднее - он про 20-е-30-е годы русского, сломавшегося на втором десятилетии, ХХ века.

Правда из фотографий уйдет, фотография станет новаторским искусством - резкие ракурсы, крупные планы, ретушь, монтаж - и станет на службу пропаганде. В малограмотной стране образ важнее слова. Бедных и богатых не будет, попов и богомольцев отменят - разрешат только энтузиастов в единым трудовом порыве. Рекламу на улицах снимут (останется только немножко моссельпромовской), все завесят кумачом лозунгов с обязательным «Даешь!» Худые и изможденные обернутся крепкими телом и здоровыми духом, пахарями, строителями будущего. Поэтессы-сирены исчезнут со снимков. Сельские учительницы начнут обучать грамоте бородатых мужиков. Мейерхольда сфотографируют в тюрьме, и этот снимок стушуется на общем радостном парадном фоне. Дам в шляпах сменят девушки в беретиках и косынках с носами бульбочкой. Располневших господ в пиджаках - жилистые метростроевцы и хитроватые рабкоры. И обязательно будет фотография толпы - убитые горем хоронят упыря из первого тома.

Узнаем ли мы тех, советских людей, встававших друг другу на плечи, образуя многоярусные пирамиды? Поймем ли, о чем трубит толстощекий горнист Родченко и про что кричит, приложив руку к щеке, накрашенная Лиля Брик? Или, может, эс-эс-эс-эр - это мифическая страна, которую мы потеряли, потому что не смогли и никогда не сможем понять ее людей. Настолько, что даже спрашивать их не хочется, зачем маршировали, правда ли верили, как допустили, почему молчали и ваяли рабочего с колхозницей.

Лир

Алексей Герман и оцинкованное корыто

Денис Горелов

Случилось однажды: слагая киноэнциклопедию и зная склочный нрав больших, а пуще средних лицедеев, редакция свято блюла положенные по весу и рангу объемы, отгородив для четырех титанов: Германа, Муратовой, Михалкова и Сокурова - красный угол в две сотни строк на нос. В сей-то миг сочинявшая оду Герману редактор издания Л. Аркус едва не вдвое превысила сговоренный строкаж, пользуясь служебным положением и субъективной приязнью. Так и стал Герман Алексей Юрьевич главным автором русского кино: половина творцов ревниво замеряла свое место в искусстве линейкой.

Однако ж - кто поспорит?

Десять лет назад уже доводилось писать, что эмблемным национальным режиссером не может стать человек, не сделавший фильма о поведении нации на войне. Потому у поляков главный Вайда, у англичан Лин, а у французов Трюффо. Взгляд на немца в годину жизни лютую с равной убедительностью устремляли Фасбиндер и Шлендорф, у них равновесие.

Польская война - узкая щель меж тушами грозных соседей, в которой стиснутому оловянному жолнежу дано лишь песню спеть да расплавиться в красивую лужицу. «Канал» - о сошествии в Аид варшавских гордецов, умышленно не сверивших сроки восстания с наступавшим союзником - ибо никакой он не союзник, а новый старый захватчик-конкистадор. «Пепел и алмаз» - о горящих водочных склянках, опрокинутом распятии и черных очках крота - памяти того же канала. Четверть века спустя в таких же выйдет на сцену отец польской независимости генерал Ярузельский.

Война французская - артистичное коллаборантство, игривая гнутость, ехидное пресмыкательство с «Марсельезой» в кулачок и геройским прослушиванием «вражьих голосов» с радио «Резистанс». «Последнее метро»: как мужик на барина сердился-сердился, а барин и не знал.