Русская жизнь 29.02.08 Писатели

Война английская - джентльменский аршин внутри. Искусное маневрирование туземными массами во славу короны, дисциплина строя и бритья даже в плену, фетиши волынки, присяги и флага.

Война немецкая - просто профессия такая. Национальное занятие и крест, слава и погибель самцового этноса - от «Жестяного барабана» до «Замужества Марии Браун».

Русскую войну снял Алексей Герман. Отечественную войну, что вечно превращается в гражданскую. Любой мировой катаклизм есть повод разобраться русским с русскими, христианам с язычниками, колонистам с почвенниками, а партизанам с карателями; пустить друг другу большую юшку. Потому не прозвучал фильм о хрупком национальном единстве «Двадцать дней без войны», и так разбередила, раззадорила, цепанула за живое «Проверка на дорогах». В тылу наступавшего вермахта русская нация воевала сама с собой - оттуда в анкетах и сердившая многих графа «был ли в оккупации» и «имеешь ли родственников за границей». За границу-то родственники тоже попадали по результатам ни на век не прекращавшейся внутренней усобицы. Война заземленная, зябкая, простуженная, в обносках и щетине, оттого что на холоде и грязи ни волос, ни ноготь не растут. Война тоскливая, с мелочной куражливостью победителей. Война гадкая и горькая, с вечным вопросом, взрывать ли мост на баржу со своими пленными. Прочувствованная, отрефлектированная и без поблажек снятая докторовым сыном - в том смысле, в каком Герман Ю. А. был писателем флотско-медицинского направления.

Вообще занятно, что место национального пророка по ведомству кинематографии в России десятилетиями оспаривали трое литераторских детей. Было, видать, нечто общее в семейном строе и укладе злободневного стихотворца, лирического патриарха и романиста-государственника, что сыновья их ревниво делят национальный Олимп, при жизни благородно воздерживаясь от высказываний в адрес друг друга. Сверхотдельное, обжитое и тепло-деревянное гнездо, с портретами-кабинетами, застекольными фолиантами и Папиным Креслом. Отблеск отцовского лауреатства и горней близости. Сызмальское приобщение к слову и всякоразно интересным гостям, шутейное преодоление непременных вгиковских «тестов на культурность»: что на картине и при каком царе бунтовал Пугач (Герман, конечно, не из ВГИКа, чем тайно горд, - он из театральной режиссуры ЛГИТМИКа, но там на вступительных тоже дрючили будь здоров). Солидный тыл - фундаментом для рано впитанной бескомпромиссности. Неафишируемая родительская память о голодухе и коренастая основательность вершителей во втором поколении. Особый шик личного, а не столбового дворянства - с прислугой, дачным вторым этажом и робким культом отца-офицера (все три папы вроде как воевали - фронтовыми очеркистами, все три папы оттого благополучно вернулись; на передок особо не лазили, но победителями в то же время считались законно, а старшему Тарковскому так и ногу отняли).

Герман потому еще оказался среди них равным, что не было в нем ни капли «ленинградства», этих рафинированных общих мест муниципального избранничества. Дымки белых ночей, хлада парапетов, ко всякому случаю перехода на пушкинский слог и детской памяти о встречах с Ахматовой (судя по числу осененных знакомством отроков, старуха в летах много ездила, став знаком качества питерского гуманитария - доброе слово тех же ленинградцев о Вере Пановой звучит как-то деликатней, без намека на личную близость богам). В отличие от невской плеяды, он не закукливался в своем лелеемом отверженном интеллигентстве, Летнем саду с мусьями, высокомерно-трескучем антикоммунизме и легендах Невского проспекта. Интеллигента изобразил доброй, но вполне читаемой пародией: фраера в кожаном пальто, да с тростью, да с трубкой, да с начальственной интонацией: «Остановитесь, товарищ!», а наедине - босого, со спущенными подтяжками и пистолетом во рту, из которого и выстрелить-то не умеет ни в себя, ни в упыря. С захлебным выворотным кашлем нежного пижона. И советская власть масштабом злодейств была ему равновелика, и интересна, и постоянно разочаровывала микроскопизмом составляющих единиц, какой-то молью из шкафа. Будь там люди поярче и покрупней - признали б и дали вольную, и быть бы ему при царе умным Эйзенштейном с полномочиями. Но все эти уховертки мыльно-наскипидаренные только откровенно компрометировали идею Великого Зла.