Русская жизнь. Родина (август 2008)

видно, словно на экране,

страшно руку протянуть -

все мигнет и кончится.

Но смотреть не хочется.

Неохота - ну вот и ладушки.

Погасили в дому огни,

покурили вот там на лавочке,

разошлись ночевать одни.

6.

И еще дня три или эдак

они жили, как напоследок.

Днем шатались по дорогам и расспрашивали всех,

в поселении нестрогом вызывая смутный смех:

раз машина закатилась, как игрушка под кровать,

раз судьба отворотилась, то куда ее девать,

о чем при ней разговаривать -

утереться, моргнуть и сваливать.

Молчит молодой,

старший кипятится:

с такою бедой

негде воротиться!

Раз груз повез -

от него ни шагу,

без него, как пес,

я помру, где лягу.

А не лягу сам, так помогут.

Есть такие люди, что могут.

Сказал - и пошел

шелестить листочками,

искать хорошо

под шестью кусточками.

С ума ли сошел?

Из себя ли вышел?

Сказал - и пошел,

кто хотел - слышал.

И по всей округе неутешный зуд:

краденое золото, золото везут!

Или как оно называется,

то, за что в Москве убиваются.

Заходил к ним участковый,

что с повадкой подростковой,

полчаса посидел,

в основном молча:

у того, что поседел,

мол, глаза волчьи,

а что в порядке документ -

так это временный момент.

А вот про того, ну, про молодого,

не слыхать ни одного

недоброго слова.

Весь он тихий - и мы люди тихие.

Но внутри у него

что- то тикает.

Люди смотрят косо

и жужжат, как осы.

…Не у каждого нож за пазухой,

но почти у всех за душой.

Уезжай отсюда, старшой,

по возможности, не запаздывай!

7.

А Нинки, две картинки,

гостей не выдают,

крутятся, как пластинки,

работают уют,

готовят разносолы, и

который день веселые.

И даже Нина старшая

чуть менее уставшая.

А рядом Нинка мелкая

частит секундной стрелкою

и так глядит на Толика,

что дело об одном:

как будто из-за столика

с цветами и вином.

Стали раньше закрываться,

людям некуда деваться,

а за что укорять -

торопятся вечерять.

Хорошо в дому,

если есть спешить к кому.

А народ гудит-гудит,

а народ сердит-сердит:

отчего у нашей Нины,

что ни вечер, именины,

какой уж раз - и все не про нас?

…Ну а если Нинка эта соберется с ним в Москву,

я тогда ее и сам

на бинты порву.

8.

Кудри, кудри белые,

словно неживые,

каждый раз я вижу вас

будто бы впервые.

Что такое в белокурых, бедокурых волосах,

будто я при них на собственных подвешен волосах -

и висю, ничего не делаю.

Кудри голые, очи белые!

9.

Вот как- то раз

разговор угас,

не мычит, не телится,

да и что бы в нем? -

телевизор теплится

голубым огнем.

Хорошо? Тихо?

Не буди лихо.

И едва прошло полчаса,

как из тьмы из кромешной, внешной

стали слышаться голоса,

и один - особенно нежный.

…И в ставни, и в ставни постукивать стали,

и ложечки в кружке позвякивать стали.

И в комнате люди дышать перестали,

как будто оттуда прогнуло стекло.

И страхом пахнуло.

И стало тепло.

За окном, как в груди,

ничего не деется.

- Эй, Нинок, выходи,

Разговор имеется!

Сколько их, кто в лицо,

с кем придется драться?

- Выходи на крыльцо,

будем разобраться!

Нина старшая встает,

накинула плащик.

Ночь темнее, чем йод,

чем закрытый ящик.

Со ступеньки крыльца

никого, ни звука.

Постояла, как овца,

Протянула руку,

- мелькнул локоток -

приспустила платок,

достает расческу

подкрепить прическу -

ни лица, ни голоса.

Дождь густой, как волосы.

Как вернулась,

села

и сидит без дела.

Ровно после жатвы,

кулаки разжаты.

Сидит у окна,

под которым вишня.

Тишина. Тишина.

Ничего не слышно.

Но еще погоди -

и зовут снова:

- Эй, Толян, выходи!

- Толя, на два слова!

И так оно до рассвета.

Кричат, а выходишь - нету.

А стало светло в кустах -

весь двор на своих местах.

10.

- Ты прости меня, я виновата.

Надо вовремя предупреждать:

половину- то нашего брата

и при свете нельзя увидать.

Вот и бродят всю ночь одиноко.

Вот и девушкам спать не дают.

Вот и ищут в потемках кого-то

и не могут никак отыскать.

Это, милый, такая работа,

чуть полегче, чем бревна таскать.

Покричат - и стихнет,

впору рассмеяться.

Ты не бойся их, нет,

пусть они боятся.

Такие края -

все не то, чем кажется,

бугрятся края,

пузырится кашица.

Старые места: разное живет.

Но и здесь красота многое дает.

Получают здесь сполна

то, чего не чают.

Пойдем, обниму:

живо полегчает.

11.

Утро, утро началося!

Нинка- то простоволоса,

в мятом платье, босичком,

чешет губы язычком.

Косички плетет,

про себя мурлыча.

Толян аж цветет -

хороша добыча.

Тут- то Коля говорит

голосом суровым:

мы неделю

зло-

употребляли вашим кровом.

И больше: дней восемь.

Прощения просим.

У вас, по всей вероятности,

могут быть из-за нас неприятности.

Уходим без груза,

с пустыми руками -

с попутками, утками, товарняками…

Долгий путь, долгий путь

к месту назначенья.

Протяните как-нибудь

нам слова прощенья.

Бабы всколыхнулись,

бабы всполошились:

парни, вы рехнулись,

вы на что решились?!

- Да жалко!

- Да грустно!

- Куда ж вы без груза?

А ливень листья месит,

разводит их водой же.

- Да поживите месяц!

- Да поживите дольше!

- Да вам отсюда не уйти без посторонней помощи,

собьетесь засветло с пути - прокружите до полночи

и снова к магазину,

как курицы в корзину.

(А про себя - в который раз:

куда-куда же вы без нас?)

Они права качают,

Колян не отвечает,

поверх лица, как рыбка,

нелепая улыбка.

А Толян сидит да помалкивает,

словно кто-то его к двери подталкивает.

Тут и Нинка, что кричала,

почему- то замолчала.

И глядит, глядит она на Колю,

будто не видала много лет,