Русская жизнь-цитаты 08.2015-06.2018

“Мария Степанова:’Вот Мандельштам: ершился, свистал”,http://media-cdn.list.ly/production/190614/1509648/item1509648_600px?ver=7619350657,https://www.facebook.com/russkayazhizn/posts/211795535830747,”Мария Степанова:’Вот Мандельштам: ершился, свистал скворцом, требовал того и этого, жил налегке, раз за разом отказываясь от наличного во имя неисполненного обещанья. ‘Действовал, шумел и вертел хвостом’, говоря словами Н. Я.,— и что? Прямой и верной платой за новое, за поворот руля оказалась общая судьба и гибель с гурьбой и гуртом, лагерная смерть и лагерная пыль. Вот Цветаева с ее несгибаемой верностью бывшему, великолепным презрением к последним новостям и газетной правде — и мы слишком хорошо знаем, что их спор с Мандельштамом, старинная стычка прошлого с будущим, кончился в буквальном смысле слова ничем: такой же пылью, двумя неизвестными могилами в разных концах многомиллионного кладбища. Никто не переспорил, проиграли все. В детской двадцатого века ждали великих свершений, больших проектов, мировых масштабов — и дождались, себе на горе. Нового хватило всем: и футурологам, и пассеистам, и тем, кто не имел по этому вопросу никакого мнения. Беда (но, может, и победа) в том, что выбирать никогда не приходится — в будущее идешь, как катятся по наклонной плоскости, просто потому, что пропорции сместились и устоять больше не удается. Можно думать о пассеистских утопиях последних лет вчуже — так, словно дело ограничивается опереточной Новороссией (ее реальными смертями) или задушевными ‘песнями о главном’ (их нешуточными последствиями). Можно вглядеться пристальней и увидеть в толпе тех, кто тоскует по прошлому, себя — например, меня саму, мою нежность к 1990-м, мои сидения над семейным архивом, мои стыдные и понятные надежды на то, что время опомнится или хотя бы еще потянет резину и не будет пугать нас резкими движениями. Но настоящее становится прошлым быстрей, чем я успеваю это заметить. Реальность 2013-го дальше, чем 1913-й (и тоже кажется широкой публике идиллической без всякого на то права). Шубы и дома, диваны, на которых сидим, и разговоры, которые разговариваем, уже перешли в разряд уходящей натуры, уже прощаются. Просто пока они делают это очень тихо. Хочешь не хочешь, надо идти. Не потому, что прошлое, если его предоставить самому себе, выходит из-под черной воды неузнаваемым, разбухшим, утратившим человеческие черты — о том, какие черты у нового, тоже можно лишь догадываться. И даже не потому, что способность начинать заново — чуть ли не единственное неотчуждаемое имущество, что остается у людей в темные времена. Просто, как бы ни пугало новое, держаться за старое больше нельзя, оно распадается в руках, как гнилая ткань. Талисман, на который можно полагаться в сумерках свободы — тот, что Мандельштам назвал шубертовским: ‘движенье, движенье, движенье’. Надо идти дальше, потому что больше некуда.”,””