Русская жизнь-цитаты 1-10.11.2024

Подавленный бессонницей, я бродил по ночному интернету и высматривал кроличьи норы — вкладка за вкладкой, ссылка за ссылкой, — пока однажды не нашел подборку статей Степуна. Русский немец, человек двух культур, которого сначала отвергла одна родина, а спустя двадцать лет, когда нацисты стали проводить чистки среди профессуры университетов, — и другая, Степун стал для меня тем спасительным мостиком, по которому я перешел в новую для себя реальность. Терапевтический эффект от чтения мемуаров столетней давности я заметил сразу. Мне полегчало. Я уже заранее, еще не приехав в Германию, понимал, чего мне ждать. Описывая русское зарубежье столетней давности, Степун составил по-линнеевски четкую систему классификации эмигрантов.  Юрист Наталья, переехавшая в Германию еще в девяностых, попадает в группу беженцев-лириков, которых Степун противопоставляет эмигрантам. «Беженец в моей социологической конструкции представляет собою полную противоположность эмигранту: он не способен <...> на органическое соединение жизни с родиной с жизнью на чужбине. Беженец обыкновенно или с такою силой одержим тоскою по родине, что оказывается не в силах хоть как-нибудь устроиться в чужой стране, или, наоборот, он с такою быстротой забывает покинутую родину, что в два счета недурно устраивается в любой среде. Беженец первого типа — беспочвенный лирик, беженец второго типа — зубастый мещанин, делец».  Федор Степун. Если среди беженцев много тех, кто обладает поразительной способностью приспосабливаться к окружающей среде и, подобно ящерицам, отбрасывать хвост «русскости», то среди эмигрантов таких единицы. Они тяжело переносят болезнь «эмигрантщины». Писатели, журналисты, политики, вчерашние властители дум, вдруг в один момент выбитые из привычной колеи, лишенные голоса и возможности быть услышанными, глубоко трагически переживают свой разрыв с родиной.   Есть и другой тип эмигранта, который путает свою персональную биографию с главой русской истории и раздувает личную драму до вселенских масштабов. Это обыватель, пишет Степун, схвативший насморк на космическом сквозняке революции и теперь отрицающий Божий космос во имя своего насморка. Он с легкостью отрекается от России и своей русскости. Как только он переступает государственную границу, он первым берет лопату и энергично копает ров, куда потом выпустит крокодилов. Так как сердце эмигранта-обывателя изнутри живет гибелью и распадом, ему необходимо, чтобы вокруг него все гибло и распадалось. Если этого не происходит и его мрачные эсхатологические предсказания не сбываются, он грустит. Если жизнь на родине оживает и становится более или менее сносной, он испытывает почти физическую боль.  Я встречал таких в Нюрнберге. Нет, не в районе Лангвассер, конечно, а на площади Сахарова, где возник стихийный мемориал после гибели Алексея Навального. Это был первый месяц моей эмиграции, и меня еще воспринимали как персонажа древнегреческих мифов, одолевшего аидова привратника и вернувшегося из подземного мира мертвых. Один журналист совершенно серьезно и с какой-то даже потаенной надеждой в голосе спросил у меня, сажали ли меня на бутылку. Когда я сказал, что в моем случае все ограничилось «ласточкой», мне, конечно, не стали рубить голову, как тому гонцу, что принес дурные вести, но по лицу собеседника скользнуло разочарование: мои свидетельства не бились с его мрачными представлениями о современной России. Среди собравшихся на площади Сахарова было много тех, кто живет в Германии на ППЖ — «пока Путин жив». Заграница для них — временное пристанище, безопасное место, где можно отсидеться и перевести дух. Они живут на чемоданах и не пытаются интегрироваться в местную жизнь. Вся их жизнь — предвкушение и волнующее ожидание перед возвращением домой. Проходит время, встречаешь их снова, уже заметно растерянных и подавленных, и по разговору чувствуется, как день ото дня истощается та могучая вера, что питала их в первый год отъезда. Экзистенциальный тупик, а в глазах — немой вопрос Мережковского Гиппиус: что тебе, Зина, дороже, Россия без свободы или свобода без России? Прямо сейчас отвечать на этот вопрос боязно и неловко, но пройдет еще какое-то время, и ко многим из эмигрантов-ждунов, вслед за Мережковским, придет горькое осознание: на что мне, собственно, нужна свобода, если нет России? Одни вернутся обратно; другие, кому путь домой отрезан уголовными делами, переедут в заботливо сохраненный заповедник Лангвассер и пополнят ряды ностальгирующих; третьи начнут проповедовать об избранном «моисеевом племени» русских, которые, только пройдя все тяжкие испытания, будут наследовать землю обетованную, как это было в 20-х годах прошлого столетия. В эмигрантских разговорах уже сейчас проскакивают пассажи как про инфантилизм европейцев, так и про уникальный опыт русского изгнанничества, приобретенный в горниле великих испытаний и недоступный духовно оскопленному Западу. Я своими ушами слышал, как один недовольный немецкой жизнью айтишник рассуждал о том, что униженные русские, всюду отменяемые и гонимые, выйдут из пустыни эмиграции сильным духом народом. Закрытая, почти герметичная среда русской эмиграции формирует идеальные условия для возникновения сектантских и хилиастических учений. Это такая лабораторная чашка Петри, где быстро размножаются различные бактерии и химеры. Юрист и участник Белого движения Николай Чебышев очень точно подметил, как появляются подобные идеи.    «Евразийство — порождение эмиграции. Оно подрумянилось на маргарине дешевых столовок, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и беженство застали подростками». Николай Чебышев Когда эмигрант уезжает, он увозит с собой один снимок родины. По Вальтеру Беньямину, эта фотография обладает своей неповторимой аурой, но обладает ею ровно до тех пор, пока ее не начали тиражировать. В какой-то момент эмигрант, лишенный возможности снова выехать на натуру и набраться там свежих впечатлений, запускает в своей голове печатный станок и бесконечно множит тот старый и уже затертый снимок из нагрудного кармана. А если учесть, что вокруг него собрались точно такие же энтузиасты, то нетрудно представить, что очень скоро он оказывается среди декораций, муляжей и репродукций à la russe.  *** Побывав однажды на озере Светлояр, я понял, насколько смыслообразующий для русского сознания миф о затонувшем граде Китеже. Сложившись в среде бегунов-старообрядцев, к началу ХХ века это предание превратилось в общенациональной символ потерянного рая, «наш неосуществимый сон», в котором причудливо переплелись тоска по прошлому и вера в будущее, русский Грааль, достижимый разве что за гранью исторического времени.  В озерной глади Светлояра каждый видел, что хотел: славянофилы — непорочную допетровскую Русь; космисты — прообраз будущего ноосферного града; рериховцы и последователи Блаватской — племя берендеев, мудрых языческих пращуров, поклонявшихся Яриле; эмигранты — поруганную большевиками христианскую и европейскую Россию.  На озере Светлояр я снимал сюжет в праздник Ивана Купалы. На берегу собрались десятки тысяч паломников — и кого среди них только не было! Христиане-никониане, родноверы-язычники, кришнаиты, адвентисты, старообрядцы поповцы и старообрядцы часовенного согласия. Спроси у них, каким они себе представляют Китеж-град, — и получишь совершенно разные, иногда взаимоисключающие ответы. Но всех их объединяла вера в русскую утопию. Ближе к ночи, когда стемнело, все эти люди зажгли свечи и, молясь каждый своему богу, пошли вокруг озера.  По преданию, если приложить ухо к одному из холмов, обрамляющих озеро, можно услышать благовест китежских церквей. Среди паломников полно тех, кто силой внушения заставляет себя верить в реальность колокольного звона. Среди эмигрантов таких еще больше. После того как наслушаются экспертов в стримах (как правило, таких же эмигрантов), им кажется, что они уловили подземные толчки — сигналы грядущего землетрясения.  Душевно разгромленный эмигрант, тот, кого Лев Шлосберг назвал «партией чужой крови», живет в задраенном бункере в ожидании землетрясения. Одному это важно, потому что стихийное бедствие станет той очистительной силой, что снесет все преграды и откроет ему долгожданный путь на родину. Другой ищет подтверждения своей правоты: если тряханет — значит, не подвела его интуиция, значит, вовремя унес ноги.  Душевно здоровый эмигрант — это сын, который после развода родителей встает на сторону родины-матери и борется против предавшего ее отца-отечества. А для того чтобы эффективно бороться, эмигранту необходимо освоить чужбину, стать своим среди изначально чужих людей, стать тем голосом, к которому будут прислушиваться.  *** Однажды — это был самый разгар войны, год 43-й или 44-й, — философ Степун встретил в дрезденском храме переодетого в немецкий мундир народного учителя с Дона. По окончании службы они разговорились, Степун спросил у него, не стыдно ли ему воевать против родного отечества на стороне Гитлера. На что «власовец» ответил, что все русские люди, на чьей бы стороне они ни сражались, бьются не за отечество, а за могилу в родной земле. «Я вот и сам начинаю подумывать, не вернуться ли мне домой? Пускай меня лучше Сталин расстреляет, чем гитлеровский нацист. На Дону и покойнику легче дышать, чем на Эльбе...» Под впечатлением от разговора Степун приходит к выводу, что, во-первых, следует различать родину и отечество: любовь к родине не означает любви к отечеству, и наоборот; во-вторых, измена отечеству ради спасения порабощенной родины в некоторых случаях допустима; и в-третьих, пребывание на чужбине оправдывается только борьбою за родину. Если бороться нет ни сил, ни желания, то человеку лучше вернуться, потому что «в эмигрантщине Россия сгнивает».