Русские

Петуха пацан заметил ещё когда выбегал из дома — ошарашенная птица, лишённая хвоста и с окровавленным гребнем, ничего не видя, семеня пьяными ногами и невпопад помогая крыльями, торопилась в сарай.

Там петух забрался под насесты, в самый угол, и сидел, перемазанный куриным помётом, зажмурившись и тихо дрожа.

Бабушка топталась у избы, всё пугаясь взглянуть на кошачий труп, и лишь охала.

Отец поднял кота за шиворот и выбросил на дорогу.

Бандера уже шёл туда, жуя губами неслышные ругательства и пристально глядя на кота, будто пытаясь наверняка убедиться, что он подох.

Пацан до сих пор толком не знал, какое у Бандеры лицо — глаза и лоб у него вечно были в тени густых, с обильной рыжиной волос, а рот прятался в усах.

Бандера однажды приснился пацану — он хорошо разглядел его во сне, — но уже днём присмотрелся повнимательнее и понял, что нет — не такой был ночью.

Дойдя до кота, Бандера остановился и, не поднимая глаз, сказал:

— Я завтра твою корову мотыгой порублю.

Отец, стоявший у забора, легко ответил:

— А я тебя.

Бандера потоптался возле кота и сказал:

— Сука.

Отец щетинисто хохотнул:

— Последняя сука — это ты. Ты в собачий ад попадёшь. Сколько собак вы порезали — столько тебя и будут грызть.

Бабушка будто окаменела — перечить мужику она не умела никогда, пусть это даже и сын. Она и внуку-то — пацану — тоже ни в чём никогда не перечила, будто раз и навсегда зная о его мужицком превосходстве.

Отец глянул на бабушку, и она поспешила во двор, чтоб не мешать разговору.

Никто и не заметил, как появился Дудай — на него подняли глаза только когда его глупый пёс зашёлся в лае, то подскакивая к забору, то отбегая.

Дудай был черноволос, кривоног, лобаст. Он часто скалился, и казалось, что это у него кобель взял такую повадку.

— Ну и я тоже загляну в собачий ад, похоже, — негромко добавил отец и крикнул Дудаю: — Угомони свою сволочь, мозга вскипает!

К пацану Дудай был всегда приветлив, угощал его карамелью. Но с отцом они давно не ладили — Дудай ревновал его к своей жене; может, и недаром — пацан слышал как-то, что бабушка уговаривала отца: «Отвяжись от неё, он же пожжёт нас — мусульман». Слово «мусульманин» у неё было короче на слог. Слушая бабушку, пацан отчего-то вспомнил, как сам Дудай, придя в сельмаг, привычно щиплет то одну, то другую оплывшую бабу за всякие места, а те смеются.

— Собака свободный зверь, хочет — лает, — подумав, ответил Дудай отцу, глядя на дохлого кота.

— Ну, как скажешь, — ответил отец и с оттягом метнул мотыгой, которую так и держал до тех пор в руке.

Мотыга была короткая — сделанная под совсем невысокую бабушку.

Кобель, заметил пацан, увиливая от удара, вывернулся половиной туловища, умудрившись встать буквой «г» — но ему всё равно досталось деревянным черенком ровно по хребту.

В отчаянии и ужасе пёс метнулся и угодил прямо в ноги Бандере.

Пацан и не помнил, кто и что закричал, как отец очутился посреди дороги и снёс Бандере скулу размашистым ударом, но тут же ему куда-то в живот, по-борцовски, бросился Дудай, и отец оказался на земле, в непросыхающей даже летом, грязной и пахучей луже.

Лужи оставались по всей улице даже в самое жаркое лето — может, оттого, что воду выплёскивали прямо от дворов.

Отец изловчился подняться, прихватив с земли кровавого кота, и тут же швырнул им в Дудая. Но через мгновение Бандера, боднув отца твёрдой головой в спину, уронил его в соседнюю лужу. Усевшись ему на спину, Бандера тыкал отца в самую жижу, будто хотел накормить его.

Расхрабрившись и напрочь ошалев, дудаев пёс вцепился отцу в ногу. Кое-как перевернувшись на спину, отец заслонялся одной рукой от мужицких пинков, а другой силился дать животному всей пятернёю по глазам.

Пацан в ужасе осмотрелся, ничего уже не думая, схватил полено и бросился на помощь отцу. Следом выбежала из калитки, услышавшая дикий шум, бабушка.

У пацана никак не получалось размахнуться, и он тыкал поленом в собаку, отчего та становилась лишь злее. Бабушка, не смея притронуться ни к кому из мужиков, кричала: «Да Бог с вами! Бог с вами!» — и становилась то на пути Бандеры, то на пути Дудая. Они стремились оттолкнуть её и снова достать грязного, как грех, отца сапогом по рёбрам, а лучше по голове.

Всех остановил неожиданный железный визг на путях, хорошо видных с дороги. Мужики остановились и с удивлением воззрились на вдруг затормозивший дневной состав.

Такого никогда не было.

Даже дудаев пёс отцепился наконец и, встав неподалёку, начал облизываться.

Отец свёз тыльной стороной ладони грязь со лба и с губ.

— Да ни хера мне не будет, — сказал отец.

Бабушка выставила ему на лавку таз с водой и суетилась возле с тряпкой, залитой чем-то пахучим, вроде самогона.

Отец увиливал лицом от тряпки, которой бабушка норовила промокнуть ему бровь и щёку. Морщась, он стягивал штаны и рубаху.

У отца, в который раз заметил пацан, тёмным было только лицо и треугольник на груди — от выреза рубашки, которую он не снимал всё лето. Всё остальное белело в полутьме избушки, и на этой белизне особенно жутко смотрелись набухшие синяки и ссадины.