Русские

Немного подождав, пока не удалились все опалённые всадники, сопровождавщие состав, пацан поспешил к рельсам.

Буквы смотрелись замечательно. Они расплавились и стали не толще пчелиного крыла… ну, хорошо — трёх пчелиных крыл.

Пацан бережно собрал ещё горячие сколки алфавита.

С другой стороны насыпи была воинская часть.

Солдат там с каждым годом становилось всё меньше; отец сказал, что скоро часть вообще прикроют — стратегического значения у неё не было никакого. Раньше за селом была станция и даже одноэтажное здание вокзала — но с тех пор как село перестало добывать торф и вымерло, там давно уже не останавливались никакие поезда.

Несколько лет назад солдатики ходили в деревню за молоком, а потом прекратили. Расхотелось, наверное.

Но в части ещё дымили котлы, маршировали солдаты, изредка громыхал мат. Всё отсвечивало на солнце: спины, кастрюли, окна, плац, кокарда офицера. Два срочника, зашкеревшись, курили в кустах за столовой.

Солдаты сверху смотрелись как игрушечные.

Пацан немного поиграл ими в войну и поспешил домой.

В одной руке у него были буквы, другой он пытался удерживать себя за цветы, отчего, когда он сполз с насыпи, рука стала зелёной и вся горела.

Одна ладонь была горячая от букв, вторая от стеблей.

— Москва проехала, пора вечерять, — сказал отец, но голос у него был такой, словно рыба ему попалась дурная, с родимым пятном, с бледным больным глазом: и выбросить жалко, и есть страшно.

— Ты зачем лазил на пути, бродяга? — спросил пацана отец, усаживаясь за стол.

Бабушка поставила мужикам тарелки и тихо, словно пугаясь, звякнула ложками.

Пацан молчал.

Отец начал смуро есть, изредка поглядывая в окно.

Он сроду не тронул сына, но пацан всё равно его боялся.

Бабушка не желала приступать к еде, пока за столом не воцарится мир. Ей казалось, что возьми она хлеб или, упаси бог, ложку — всё вообще пойдёт наперекосяк.

Отец, на мгновение позабыв, что ему положено быть суровым и строгим, спросил у бабушки:

— А чего сарай открыт? — и кивнул за окно.

— Да два цыплока куда-то потерялись. Звала-звала, нету.

— Это бандеровской кот, — сказал отец уверенно. — Я сказал уже Бандере: прибью иуду.

— Ой, да не бандеровский, — сказала бабушка. — Он лентяй, лежит целый день — кот Бандеры… Какие ему цыплоки! Его хоть за усы тащи — не проснётся.

Пацан, сообразив, что от него отвлеклись, вдруг высыпал на стол буквы. Под вечерней лампой они отсвечивали как серебряные. Расставил их в форме слова «Москва».

Отец, прищурившись, смотрел.

— Красиво, — сказал. Потянулся и взял одну из букв.

Бабушка тоже полюбовалась, но прикоснуться не решилась.

Пацан быстро доел свою картошку, выпил молока и ушёл в комнату читать книжку. Детских книжек в доме было три — одна в картонной обложке, а две другие без обложек и названий.

— Откуда ты прознал о насыпи-то? — спросила бабушка на кухне.

— Бандера сказал, — ответил отец, щетиносто усмехаясь. — Всё, наверное, решал: как ему приятней будет — что этот бродяга снова полезет под состав, или что я его вздую дома. Выбрал: лучше, если вздую.

По молчанию бабушки было слышно, что она не согласна с отцом. Бабушка считала Бандеру неплохим мужиком.

Она всех людей считала хорошими.

Для бабушки любое человеческое несчастье было равносильно совершённому хорошему делу. Мужик запил — значит, у него жизнь внутри болит, а раз болит — он добрый человек. Баба гуляет — значит, и её жизнь болит в груди, и гуляет она от щедрости. Если кому палец отрезало на пилораме — это почиталось вровень с тем, как если б покалеченный весь год соблюдал посты. У кого вырезали почку — это всё одно что сироту приютить.

У бабушки это очень просто в голове укладывалось.

Бандера жил с женой и тремя маленькими внуками. Какого они пола, пацан толком так и не знал — детей редко выпускали за ворота. Они попискивали где-то в глубине дома или в коровьем стойле, куда их перетаскивали, когда Бандера доил коров — он сам доил.

Пацан слышал от бабушки, что раньше неподалёку от деревни была тюрьма, где сидел то ли отец, то ли дед Бандеры, — и, выйдя на волю, остался тут жить. Но род их всегда вёл себя скрытно, нешумно.

Пацан иногда подолгу стоял у бандерина дома — понапрасну ждал, что его подпустят к детям, он бы поиграл с ними.

В былые времена в бандерином дворе всегда обитало множество разнообразных, шумных и пушистых собак. Жена Бандеры собирала их и сдавала на шкурки в какую-то живодёрню.

У них был сын, белесый, рослый, видный, рубашки всегда носил с завёрнутыми по локоть рукавами. Наглядевшись на него, пацан тоже стал носить так же — подворачивал свои обноски, начиная с первых майских дней. Руки только мёрзли всё время.

Сын женился на местной девке, быстро наплодил троих, потом сошёлся с какой-то городской и пропал. Невестка осталась жить у Бандеры в семье.

Разве бабушка могла после этого плохо думать о Бандере?

— Бандера! — дразнил её отец. — Приютил детей! Чужих, что ли, приютил? Своих же! Куда ж им скопленные собачьи деньги тратить! Они ж собак всю жизнь резали на мясорезке! Подрастут щенки — и под нож! Вот сынок и вырос такой! Он привык, что с щенками так можно: поиграл и забыл…