Русские чернила

Едва в доме воцарилось относительное спокойствие, как в комнату справа въехал какой-то парень, которого раньше тут видно не было. Новый жилец с утра до ночи мрачно бренчал на расстроенной гитаре и фальцетом блеял одну и ту же песню Джеймса Бланта. Николя хотелось его удавить. Однажды вечером к нему присоединилось ужасающе фальшивое мяуканье женского голоса, и Николя понял, что сосед разорился на караоке. Парочка расправилась с «Imagine» и «Let it be», а потом принялась доканывать «Summer Nights», «All By Myself» и «Comme d’habitude». Слушать их было настолько невыносимо, что Николя хохотал до слез. Он даже записал кое-что из их репертуара на компьютер, чтобы потом позабавить друзей. На следующий день парочка принялась безостановочно совокупляться, и, судя по звукам, все у них происходило быстро и брутально. К услугам Николя была вся гамма: неистовый скрип кроватной сетки, хриплое пыхтение, переходящее в хрюканье… Вот уж ни за что на свете подобные звуки не вызвали бы в нем никаких желаний. Это было еще хуже караоке. Парень коротко взвизгивал, как поросенок, которого режут, а девица стоически молчала до кульминационного момента, а потом испускала жуткий, нечеловеческий вопль. Постучать в стенку Николя не отважился. А вдруг они тоже его фанаты? Будут потом каждые десять минут стучать в дверь и приставать. Нет, так рисковать нельзя. Тогда он обзавелся в аптеке на улице Левендаль берушами и затолкал их в уши как можно глубже, чтобы не слышать ни визга, ни кваканья. И сразу стал слышать биение собственного сердца. Этот странный звук приводил его в замешательство, но был гораздо приятнее, чем омерзительный дуэт за стенкой.

Проводя день за днем в кабинете либо за столом, либо возле окна в надежде снова увидеть балерину, он понял, что концентрация внимания – вещь достаточно хрупкая. Его постоянно отвлекали какие-то мелочи. Даже почти столетняя старушка с седьмого этажа, с совершенно белыми волосами и согнутой спиной, заслуживала того, чтобы за ней понаблюдать. Она целыми днями читала или дремала, изредка выходя на террасу поворковать с деревьями, голубями и небесной синевой. Однажды утром она заснула в шезлонге, голова свесилась набок, юбка провисла между костлявыми коленками. Спала она так долго, что Николя подумал, уж не умерла ли. Наконец она зашевелилась и пошла к себе медленной, шаркающей походкой. С удовольствием подсматривая за соседями, Николя ощущал себя Джеймсом Стюартом из фильма «Окно во двор»[7]. Особенно ему нравилось смотреть, как в квартире на четвертом этаже молодая мать играла с маленькими детьми. А на пятом проживала женщина, как две капли воды похожая на героиню одного из фильмов Педро Альмодовара, наверное, это и была та актриса. Да и как могло быть иначе? Она вышагивала взад-вперед по комнате, не выпуская из рук телефона, с неизменной сигаретой в зубах. Когда же она садилась за ноутбук, можно было различить его экран, если прищуриться, конечно.

Однажды утром на этаже появились рабочие и заявили, что одну из комнат будут ремонтировать. Это стало последней, роковой неприятностью в череде прочих. Стиснув зубы, Николя терпел стук молотков, вой перфораторов и шлифовальных машинок. Грохот стоял ужасный, никакие беруши не помогали. Рабочие болтали и перекрикивались, включив на полную мощность транзистор. Когда Николя приходил, они его шумно приветствовали и норовили угостить то сэндвичем, то стаканчиком вина. Он спросил одного из них, сколько времени займет ремонт, и известие о том, что будут ремонтировать не одну, а четыре комнаты, сразило его наповал. Мало того, они собираются поставить леса вокруг всего дома. На все должно уйти около полугода.

Пришлось смириться с очевидностью: из его затеи с монашеской кельей ничего путного не выйдет. И за всем этим просматривалась другая очевидность, гораздо более горькая. Он не сможет писать. Вторая книга не состоится.

Как здесь хорошо и спокойно, вдали от шума, вдали от угроз мирового кризиса, кровавых преступлений и скандалов, в которых замешаны нью-йоркская горничная и французский политик[8].