Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века

– Как вы чудесно смеетесь! Дяг каждый раз хочет новое, все более странное и необычное, а когда даешь ему, то иногда пугается. Потом Серж привык и ему понравилось, зато теперь на меня набросились критики: то пишут, что я предал авангардизм и подался в стилизаторы, поддельщики. То возмущаются, что замахнулся на святое. «Кощунство, – кричат, – не трогайте классику, караул!» А для меня это был не только взгляд в прошлое, но и взгляд в зеркало. Я сегодня сказал одному критику, Вуиллермозу, мы завтракали у Дягилева: «Вы Перголези почитаете, а я его люблю! Понимаете, в чем разница?» Но он, по-моему, ничего не понял.

– Тяжело, наверное, когда на вас так нападают.

– Сейчас уже нет, я не боюсь больше. Вообще по-настоящему я паниковал только один раз – семь лет назад, на премьере «Весны священной».

– Представляю… Я так много слышала о той премьере.

– Ни до, ни после не помню себя таким разъяренным, как в тот вечер. Я выстрадал свою музыку, она казалась мне ясной и естественной, а в зале, кажется, никто ее не понимал, ни один человек! Даже не представляю, как дирижеру удалось доиграть, – он, Пьер Монте, все искал глазами Сержа, ждал, что тот отменит спектакль. Мне казалось, что все музыканты в оркестре ненавидят мою музыку, а это жутко обидно! Но я не виню их, они не привыкли… Танцорам пришлось еще труднее. Нижинский, сказать по правде, не был музыкально одаренным артистом. Большим актером, гениальным танцовщиком – да! Но в «Весне» он ведь был постановщиком балета, и эта музыка оказалась ему не по зубам. Он мне сказал: «Я буду считать до сорока, чтобы танцовщики не разминулись с музыкой». Но русский счет многосложный, у нас, например, в слове «восемнадцать» – четыре слога. Он произносил «во-сем-над-цать», а у меня там всего один такт! В общем, артисты танцевали свое, как получалось, оркестр играл свое… а я сходил с ума. – Стравинский рассмеялся. – Нижинский в кулисах залез на стул и что-то выкрикивал, вроде как подсказывал артистам, я встал рядом и крепко держал его за фалды костюма, чтобы он не свалился или не выпрыгнул на сцену. Не ручаюсь, что я не отсчитывал ритм прямо на его ягодицах!

– А Дягилев?

– Серж был возбужден, но вовсе не напуган. Мне показалось, этот шум, вопли публики ему даже нравились. Я очень сердился на него в тот вечер.

– Почему?

– Мою музыку освистали все, это был конец света! А он ходит с довольным видом! Я на всех тогда разозлился. Даже заболел от горя. Но спустя год, когда «Весну» исполнил большой оркестр, безо всякого там балета, знаете, какой грандиозный успех у меня был! О! Все перевернулось всего через год, меня молодежь на руках несла из театра, и Дягилев, помню, заревновал. Он всегда так: если успех не у него, не у его «Русского балета», – ему бывает обидно.

– Трудно с ним?

– Уф, – задумался Стравинский. – Знаете как: если ты с Сержем в противоречии, то это невыносимо, очень тяжело. Как будто у тебя плита на голове. Но зато когда удается достичь согласия, если заодно с ним, – ты уверен, что все будет сделано. Он пойдет на любые жертвы, способен на нечеловеческие усилия, найдет средства и все устроит. Дягилев – машина для пробивания стен, в этом ему нет равных, он сам себя называет «гениальный шарлатан». Может не спать, не есть неделями, думать только о спектакле, вкладывать в него нечеловеческие силы… заставлять всех вокруг соответствовать. Иногда я думаю, что это магия какая-то, часто не понимаю, как он добивается всего, вникает в мельчайшие детали и все предвидит. Мне даже кажется, что он предвидел скандал с «Весной священной» уже в тот день, когда я впервые играл ему эту музыку.

– Интересно как. Но мне пора, – Шанель стремительно поднялась.

– Я вас заболтал, мадемуазель.

– Наоборот, это другая жизнь, непохожая на мою, хочу знать о ней больше. Значит, для вас и для Дягилева важно возобновить «Весну священную»?

– Было бы грандиозно. Мне, конечно, уже не так нравятся прежние декорации Рериха к «Весне» – да нет, совсем не нравятся! Но что делать? К тому же, представьте, Рерих говорит, что идея «Весны священной» – его. Совсем с ума сошел! Он в Лондоне спиритизмом занимается, столы крутит, с духами разговаривает. Согласитесь, это не может не разрушать мозг. На самом деле ведь я сам увидел несколько сцен «Весны» во сне, честно! – Стравинский говорил все быстрее, будто не хотел ее отпускать. Потом понял, что Коко действительно торопится, хоть и кивает терпеливо. Она взяла сумочку.

Композитор встал и поцеловал ей руку, галантно склонившись:

– Вы так хорошо слушаете, приятно, когда женщина умеет слушать! Надеюсь, до послезавтра!

* * *

Коко Шанель ожидала в фойе «Гранд-отеля» среди позолоченных рам и вычурной, голубой с золотом, обивки кресел и диванов.

– Мадам, – обратился к ней служащий. – Простите. Не могли бы вы сами подойти к телефону?

– Но я написала вам свое имя, – недовольно возразила она.

– Да, мадам, тут написано… «мадемуазель Шанель». Но месье Дягилефф говорит, что не знает вас, извините!