Русские и государство

В ситуации дефицита стратегии, характерного для российской политики, и в ситуации дефицита понимания, характерного для западной политики в отношении России, клише ушедшей большой эпохи действуют автоматически.

Любые проявления субъектности Москвы воспринимаются как заявка на статус мировой сверхдержавы. Любые разногласия с Соединенными Штатами – как заявка на новую коалиционную биполярность.

Даже российская риторика многополярности, неизменная на протяжении многих лет, воспринимается как своего рода эзопов язык, на котором говорит наша ностальгия по советскому большому стилю в международной политике.

С некоторой наивностью это ощущение выразил Даниель Кон-Бендит: «Есть американская концепция однополярности, российская концепция, которая базируется на убеждении, что в мире существуют два полюса силы, и европейская, которая зиждется на многополярности, а также признании всеобщей ответственности»[132].

Прочтя это, остается предположить, что, возможно, эксцентричный депутат Европарламента слишком увлекся чтением учебника по геополитике Александра Дугина. Или все дело в том, что некоторым европейцам настолько не хочется иметь с Россией общую, пусть даже по названию, концепцию миропорядка, что они готовы приписывать нам самые нелепые геополитические фантазии.

И это объяснение меня бы вполне удовлетворило, если бы схожие идеи подчас не озвучивались людьми, хорошо знающими российскую реальность. «Идея многополярного мира, – утверждает авторитетный российский экономист Владислав Иноземцев, – популярна сегодня в России лишь потому, что политики верят: наша страна станет в нем одним из ведущих полюсов. Многие политологи взывают к холодной войне, в которой СССР был не одним из центров многополярного мира, а воплощением его биполярности. За воздыханиями скрывается не стремление к равенству и партнерству в международных отношениях, но мечты об однополярном мире с центром в Москве, а не в Вашингтоне»[133].

Основной вывод цитируемой статьи состоит в том, что Россия объективно неспособна к выполнению этой роли. В некотором роде речь идет о перефразировании известной реплики Джона Маккейна: «Россия слаба, и необходимо напомнить ей об этом».

То, что Россия слаба, – безусловно, верно. Впрочем, как и то, что Россия сильна. Сила и слабость – категории относительные. И если честно, в тезисе Маккейна и Иноземцева заключен не вполне добросовестный прием. Чтобы заявить, что «Россия слаба», ей приписывают роль, на которую она, объективно, не претендует и не может претендовать: роль альтернативного США глобального полюса силы.

Иными словами, Россия слаба для роли сверхдержавы мирового уровня. Но для роли региональной сверхдержавы она достаточно сильна. И больше того, на региональной арене – точнее, сразу на нескольких региональных аренах по периметру наших границ, – ее сила пока недостаточно «капитализирована».

В этом смысле выбор между «силой» и «слабостью» зависит от нас самих, от того масштаба идентичности, который мы предпочтем. На мой взгляд, то, что сегодня делает Россия на международной арене, говорит о ее выборе в пользу стратегии региональной державы.

И даже в боевых кораблях, плывущих к берегам Венесуэлы, следует видеть не заявку на большой антиамериканский альянс, а своевременное напоминание о том, что у России тоже может быть своя доктрина Монро, к которой она будет требовать уважения.

Мне могут возразить, что между стратегиями «мировой державы» и «региональной державы» для России не существует абсолютной противоположности. И это действительно так. Государство, способное играть ведущую роль в Балто-Черноморье, на Кавказе, в Средней Азии, присутствовать одновременно на региональных аренах Юго-Восточной Азии и Северной Европы, не может не иметь мирового значения.

Но все дело именно в том, что российский путь к мировой силе лежит только через выстраивание региональной силы.