Русские и нерусские

Например, первые страницы. Начало войны. Самолеты с крестами, тяжело гудя, пролетают на восток над пионерским лагерем. Крики: «Мама!!» Потом: «Ложись! Спокойно! Не двигаться!» Потом: «По отрядам! Выходи строиться!»

Похоже, это вообще лейтмотив: в первый день войны — пионерский лагерь. Первая задача: из-за города добраться до города. Я это читал у Слуцкиса. Там дело происходило в Литве, тут — в Пинске, оттяпанном нами (все по тому же по пакту Молотова — Риббентропа?). Десятилетия спустя повзрослевший мальчик станет искать политкорректную формулировку: «нас забрали. присоединили. освободили в тридцать девятом». («Он запутался в определении исторического процесса», — прокомментирует Татьяна Копылова, пряча улыбку в уголках рта). Я бы докомментировал: а то, что два советские лета детей отправляли в пионерские лагеря, тоже признак «оккупации» или там. присоединения. воссоединения?

Одиннадцатилетний пацан ничего этого знать не может. Он бежит к маме из лагеря в город. Звериным чутьем он знает одно: немцам, входящим в город, попадаться на глаза нельзя.

Зато мама знает все:

— Нам уже не покинуть этот город без разрешения немцев. Беги, мое солнышко! Пробирайся на восток!

На восток? Это куда же? В чужую страну? В азиатскую глушь? В страну «оккупантов»?

Оставляю за кадром путь мальчишки через выжженную землю войны. Много лет спустя, приехав в Москву из Израиля (в гости) и отстояв таможенный контроль, Иосиф Наумович пошутит:

— Снег. Зима. Очередь. Значит, я дома.

Я вытаскиваю слово «очередь», опрокидываю его в военное время. Отловили беглеца — в очереди. Стоял за хлебом. Засекли, что без карточек. Что нет ночлега. Что нет ничего. Отвели в детприемник.

Опускаю дальнейшие годы войны. Будни сына полка. Взрыв бомбы, угодившей в землянку, из которой он вышел за несколько секунд до того. Гибель старшины, который заменил отца.

Опускаю детдом, одиннадцать побегов, «жестокий закон банды, царивший в детских домах времен войны: никого, кто знает о побеге, не оставлять!»

Опускаю музучилище, в которое отправляли воспитанников армии, обнаруживших артистические способности. Опускаю упоенную игру на кларнете в первые годы после демобилизации. Опускаю момент, когда в консерваторию Коренблюму поступить не дали (он не сразу понял, почему), но зарабатывать музыкой не запретили (и он начал зарабатывать). Играл в Зеленых театрах, в фойе перед киносеансами, на свадьбах, в ресторанах. Впрочем, и в составе коллективов «Цирк на сцене» и «Веселые ребята» — были такие в эпоху «бестелевизионного отдыха трудящихся» (блестящее определение эпохи заимствую у Татьяны Копыловой).

Еще один штрих времени, правда, уже позднейшего. Черниговская прокуратура клеит обвинение «особо крупного размера». Мне бы в голову не пришла технология, раскрученная в этом эпизоде Татьяной Копыловой (поработавшей на своем журналистском веку не только в «Пионерской правде», но и в журнале «Человек и закон»). Тут вся соль в видеомагнитофоне, которым Коренблюм снабдил ОПС (Объединение общественного питания). Объяснение: «Кто-то из областных бугров положил глаз на эту штукенцию. Поэтому тебе и клеят статью с конфискацией. Видик конфискуют, потом «по закону» оценят и за гроши продадут этому инициативному».

Такую технологию Коренблюму объясняет кореш уже на зоне. В анкете остается — десять месяцев отсидки. В памяти — стиль допросов: «Ну, жид, понимаешь свою вину?» В горле — спазм, отрезавший кларнетисту возможность дальнейшей музыкальной работы.

Способность играть возвращается в момент первого посещения Израиля. И это — последний штрих из жизнеописания, которое я оставляю за скобками. Коренблюм, потрясенный тем, что к нему вернулась способность играть, садится «у стены синагоги» и выдувает из своей дудочки мелодию, вошедшую в душу еще со времен войны: «Бьется в тесной печурке огонь». Прохожие останавливаются и слушают.

Он покрывается красными пятнами стыда, когда в футляр его кларнета шлепается первый шекель: жить в нищете ему приходилось, но нищенствовать — никогда.

Его успокаивают: здесь никакого унижения жалостью! Здесь так принято: это не подаяние, это плата за труд.

Все. Более я не поддамся искушению излагать здесь жизнеописание Иосифа Коренблюма, вышедшее из-под пера Татьяны Копыловой. Могу только сказать, что жизнеописание это — полноценный и полновесный роман, с выверенной художественной мелодией. А что написан он на документальной основе, так симбиоз журналистского расследования и писательского сопереживания — самый наисовременнейший литературный жанр, недаром нон-фикшн на книжных ярмарках собирает сегодня побольше народу, чем беллетристическая развлекаловка.

А теперь — главное: та самая «загадочная для русского ума еврейская витальность», коей, «не стремясь к тому», озадачивает нас Татьяна Копылова.

Само заглавие ее романа: «Волжский богатырь Иосиф Коренблюм» — звучит лукавозагадочно. На Стеньку Разина герой не похож. На богатыря тоже. Особенно на русского. Толи тут тонкая усмешка, то ли простодушный комплимент.