Русские и нерусские

Есть теорема Томаса: если люди определяют ситуацию как действительную, то по последствиям она действительна. Проще это называется: реальность мифа.

Сотни персонажей, которых невозможно запомнить.

И не надо запоминать: невозможность запомнить, вычленить частицы лавы и есть черта реальности, накатывающейся лавинообразно, лавиноопасно, лавиносмертельно.

Почти канцелярские справки о передвижениях войск.

Правильно! Такую лавину можно охватить только канцелярски. точнее: штабистски. Тем страшнее судьбы личностей, встающие из этих «справок».

Прямые цитаты-заимствования из Толстого.

Правильно! И эти заимствования нужны: понять, что опыт, вынесенный Толстым из 1812, 1856, 1878 годов — не можетсправитьсяс реальностью 1914, 1919.

Непоследовательность в оценках одного и того же события.

Совершенно верно: такого выворачивания оценок, какое навязала жизнь писателям XX века, не найти ни у Толстого, ни у Достоевского: те все-таки смогли на чем-то остановиться.

Отсутствие мотивации в поведении центральных героев.

Именно! Так чудовищно эти мотивации выворачиваются наизнанку, что душа выворачивается вместе с ними. Хотите последовательных мотиваций — возьмите «Поднятую целину», «Судьбу человека», «Науку ненависти», наконец. Пожалуйста, перечитывайте.

Неумение выделить главное среди обилия подробностей.

Это главное-то и выворачивается, как только вы пытаетесь выудить его из лавины подробностей.

Все эти недостатки романа никого как бы не интересуют.

Ну уж и «никого». Не интересуют они — тех читателей, которые ищут последовательности и положительного итога. Трагедия же — это когда недостатки суть продолжение достоинств и наоборот, причем не уловишь, где и как одно выворачивается в другое.

Так же, как и очевидная современность его материала.

Ну, наконец-то, признала. Да не просто «современность», а, я бы сказал, «вечность» такого материала, под которым (сейчас и я выдам скрытую цитату) хаос шевелится. А извергается этот хаос на поверхность культуры — в великих книгах.

В модной сегодня документальной стилистике, дотошно фиксирующей состояние вечно смутного русского мира.

Ну, не только русского, недаром «Тихий Дон» вписан в мировой контекст. Но, конечно, русского прежде всего.

Каков же этот русский мир?

Вечно смутный, бессмысленный и беспощадный к себе и другим.

А тут «прямое заимствование» из Пушкина не вызывает протеста? Не потому ли, что русский бунт как раз и пережит Шолоховым, причем изнутри.

Не ценящий не то что чужое добро — собственную жизнь.

А камикадзе ее ценят? Шахиды — ценят? На то и классика, чтобы вскрывать вечную немыслимость, которая каждый раз падает на человечество «неизвестно откуда» и «непонятно, за что».

Вечно готовый к поту и крови.

Да! Нужно запредельное отчаяние, чтобы зафиксировать то, чего нормальные нервы не выдерживают. Потому и уникальны такие книги.

Не умеющий беречь счастье и покой.

Умеющих беречь — легион, так что не дай нам бог жить в интересную эпоху. Простите, опять скрытая цитата. Но эпоху не выбирают.

Гонимый по безудержной инерции.

Хороший все-таки слух у Алены Солнцевой. Безудержная инерция — какой-то рок, морок в «Тихом Доне». Молох. Хотя на поверхности текста то и дело — «канцелярские справки».

Мир без веры и без устоев, признающий лишь право сильного, старшинство беспредела.

Так когда лавиной сносит и сжигает все устои и всякую веру, — только сильный способен попробовать выжить в этом беспределе — выжить, чтобы через мгновенье погибнуть, не телом, так душой.

Главенство инстинкта над разумом.

Разум, великий, вселенский, присутствует во всех великих романах русского XX века: и у Горького, и у Алексея Толстого, и у Гроссмана, и у Пастернака. но только у Шолохова присутствие Разума практически неотличимо от Инстинкта. И бреется человек на этой страшной черте.

Остается в памяти человечества XX век — как схватка Разума и Инстинкта.

Именно таким описан мир в романе Шолохова, если его читать внимательно и опускать немногие идеологически выдержанные в советском духе сентенции.

Зачем же опускать сентенции? Не надо их опускать! Они входят в бред эпохи. Это в средних книгах «идеология» должна прикрывать автора, а в книгах великих она еще и подчеркивает гремучую смесь времени, входя в нее одним из ядов.

* * *

 Благодарю Алену Солнцеву — давно я не читал такой точной характеристики шолоховского шедевра, подтверждающей, что по запредельности трагизма это действительно «первый» роман среди великих русских романов XX века, написанных не хуже, но не передавших того безысхода, из которого мы выбрались и замерли в ожидании, когда прибьет нас очередная волна мирового прибоя.

Капли датского короля

Исследователям отечественной истории — особенно с высокого рубежа XX и XXI веков — Смута представляется явлением сугубо русским, присущим нашей непредсказуемой и маловменяемой психике.

Прекращение Смуты рисуется отрезвлением, идущим из глубины Руси, — счастливым согласием Минина и Пожарского, сплочением рубля и меча, победой нашего недрогнувшего духа над нашим же шатанием и нестроением.