Русские и пруссаки. История Семилетней войны

«… прошлогодние примеры научают нас, что теперь тем менее надобно опасаться генеральных сражений, чем кровопролитнее и отчаяннее они тогда были. Тогда король Пруссии имел совершенно иное понятие о наших войсках. Ему казалось невозможным, чтоб они могли стоять против прусских, потому что или давно в настоящей войне не были, или воевали больше с необученными народами, тем более что австрийские войска, бывшие в постоянной войне и часто победителями, очень редко, однако, стояли против прусских. Поэтому при начале войны он не сомневался, чтоб одной Левальдовой армии не было достаточно для сокрушения всех наших сил. <…> Всегда с огорчением вспоминаемое Цорндорфское сражение внушило ему другую идею о нашей армии. Он основательно по нем заключил, что армия наша допускает так на себя напасть, как неприятелю хочется; что есть множество способов причинить ей крайний вред, но трудно или невозможно одержать совершенную победу: так велика храбрость и разбитых солдат … Оставалось ему успокоить себя, что при Пальциге было не генеральное сражение: довольно одной Франкфуртской битвы для уверения его и всего света, что наша армия и тогда еще не побеждена, когда получены над нею все выгоды. Действительно, какая армия не пришла бы в смятение и не обратилась в бегство, когда и во фланг взята, и знатная ее часть сбита, артиллерии много потеряно, а наибольшая часть ее находится в бездействии! <…> После Цорндорфа и Франкфурта король прусский убедился, что нападать на нашу армию бесполезно, тем более что она сама никогда не нападет на его армию, следовательно, предупреждать нападение нет надобности: при наступлении осени русская армия возвратится на реку Вислу, какую бы победу ни одержала, — зачем же отваживаться на битву с нею? Верьте нам, что неприятельская смелость происходит наиболее от того, что он никак не ожидает нападения и что он так назойливо и нахально никогда не приблизился бы к нашей армии, если бы хотя однажды какой-нибудь его корпус подвергся нападению»[258].

Это отнюдь не было панегириком царицы для русской тактики. Конечно, Елизавета могла бы упрекнуть свою армию за пассивную, а не наступательную войну, за то, что она сама никогда не искала сражения и оказывалась грозной для неприятеля только при непосредственном столкновении, оставляя, таким образом, за прусским королем выбор — принимать сражение или нет, то есть в определенном смысле верховное руководство всеми действиями. И тем не менее царица предписывала именно эту тактику, которой она же была и недовольна. Отсюда несколько неожиданное заключение: «По нашему мнению, теперь меньше, чем когда-либо, надобно ожидать таких сражений, каких нельзя было бы избежать»[259].