Русские и пруссаки. История Семилетней войны

Когда в Версале узнали о кончине царицы Елизаветы и вступлении на престол Петра II, барону де Бретейлю 31 января 1762 г. были посланы весьма любопытные инструкции. Рассматривались лишь три возможных варианта развития событий: «согласно первому — новый император будет следовать прежней системе; по второму — примет прямо противоположную; по третьему — предполагается, что он займёт какую-то промежуточную позицию». Барону де Бретейлю надлежало не пренебрегать ничем ради того, чтобы «Россия не выходила из великого альянса, не отзывала свои армии и не заключала сепаратный мир. А что касается большей или меньшей действенности её участия, то это дело второстепенное и не столь уж важное»[414].

Из трёх предполагавшихся в Версале вариантов осуществился самый неблагоприятный. Пётр III сразу же стал действовать не как российский император, но как герцог Голштинский, немец, обожающий величайшего из мужей Германии.

Однако сам Фридрих II, передавая через британского посланника сэра Роберта Кейта поздравления новому царю, даже не мог надеяться, что у Петра III полностью сохранятся все его прежние склонности: «Ибо что позволяло надеяться на благоприятный оборот дел в Петербурге? Венский и версальский дворы гарантировали покойной императрице владение Пруссией[415]; русские вполне утвердились в ней, и разве только что вступивший на престол государь откажется по собственной воле от завоёванного и уже признанного его союзниками? Разве не удержат его те выгоды и та слава, коими от подобного приобретения освящается начало царствования? Почему, ради чего, по какой причине он может отказаться?»[416]

В ночь, последовавшую за кончиной Елизаветы, из Зимнего дворца сразу же поскакали курьеры по всем главным квартирам русских войск с повелением не делать никаких новых шагов по прусской территории и прекратить любые военные действия. Затем в лагерь Фридриха II под Бреслау прибыл камергер Гудович, фаворит и почти придворный шут Петра III. Фридрих приветствовал его, как «голубя Ковчега[417], принёсшего оливковую ветвь». Он сразу же приказал своим войскам не трогать земли принцев Ангальтских, родственников новой царицы, освободил русских пленных и послал в Петербург своего адъютанта полковника Гольца, с которым ещё прежде Пётр III был в тесных и доверительных отношениях. Вслед ему туда же отправился и граф Шверин, побывавший в русском плену после Цорндорфского сражения и сумевший завоевать тогда расположение великого князя. Теперь новый император выражал желание видеть его. Со своей стороны, Пётр III отпустил прусских пленных, оставив при себе только генералов Вернера и Гарте.

К российскому двору стали толпой возвращаться все те немцы, которых ссылали и отставляли в предыдущее царствование. Казалось, наступили старые добрые времена Анны Ивановны и Анны Леопольдовны. Везде были одни только Менгдены, Лилиенфельды или такие сущие призраки, как древний, уже восьмидесятилетний, фельдмаршал Миних, бывший лейб-хирург Лесток, семидесяти восьми лет, и старый герцог Бирон, восьмидесяти лет, в сопровождении всех своих родственников. Все эти немцы пользовались царскими милостями наравне с принцем Георгом Голштинским и фельдмаршалом Гольштейн-Бекским. Зато посланники Франции, Швеции, Австрии и Польши-Саксонии[418] оказались словно в опале, в то время как английский представитель сэр Роберт Кейт, прусские эмиссары, особенно молодой двадцативосьмилетний адъютант короля Гольц, получали приглашения на все парады и, самое главное, на все попойки. Там, среди кружек пива и водки, в табачном дыму возрождался Tabacks-Collegium[419] короля-капрала Фридриха Вильгельма.

Инструкции, данные Фридрихом II Гольцу, сводились к следующему: соглашаться на желание царя удерживать Восточную Пруссию до заключения мира; если же он захочет вообще сохранить её, требовать какое-либо возмещение; гарантировать его герцогство Голштинское только в обмен на гарантии Силезии; если царь в качестве герцога Голштинии намеревается воевать с датским королём[420], оговорить нейтралитет Пруссии, но в крайнем случае предлагать не более чем посредничество.