Русские, или Из дворян в интеллигенты

А цитата — из статьи Ивана Алексеевича Бунина, горячо и не только по эстетическим причинам (о чем — позже) любившего творчество Второго Толстого: имеем право назвать его так, учитывая наличие бунинского памфлета «Третий Толстой», о его приятеле-неприятеле «красном графе» Алексее Николаевиче. А Первый… Обходя хронологический принцип, руководствуясь литературной иерархией, кто ж посягнет на этот титул, кроме Льва Николаевича?

Если лапидарность Бунина требует некоторой расшифровки, а может быть, и коррекции, то разве в том смысле, что медвежья черниговская глушь — это, ни много ни мало, богатейшая усадьба с великолепной библиотекой, с замечательными картинами, с гувернерами и учителями, в общем старый гетманский дом, построенный Растрелли. Ибо помянутый дядя, Алексей Алексеевич Перовский, как и его сестра Анна, мать будущего поэта, имел дедом знаменитого Кирилла Разумовского, последнего гетмана Украины и президента Российской академии наук. (Об отце Алексея Константиновича, давшем сыну фамилию не менее громкую, говорить особенно нечего: вскоре после рождения сына родители разошлись и им всецело завладела мать. Возник вариант, так сказать, аристократической безотцовщины — с последствиями, знакомыми и по более «демократическим» случаям, когда воля мальчика подавляется властной материнской натурой, агрессией неутоленной женственности.)

Да и сам по себе Алексей Перовский был личностью выдающейся. Ныне больше известный как автор дожившей до нашего времени сказки «Черная курица, или Подземные жители», печатаемой под псевдонимом Антоний Погорельский, он являлся к тому же доктором философии и словесности, был и членом академии, где некогда президентство-вал его дед. Племянника Перовский не только возил в Германию и Италию, но руководил воспитанием вкуса, надзирал над первыми литературными опытами, — немудрено, что уже в юности Алексей владел несколькими языками, блистательно знал историю, мог, как сам говорил, с первого взгляда узнать руку автора почти любого живописного полотна.

При этом был — вот разумность дядиной воспитательной системы! — заправским охотником, состоял в аристократическом яхт-клубе и т. д. и т. п., несмотря на то что, по воспоминаниям знакомца, «походил на красную девицу; до такой степени нежность и деликатность проникала всю его фигуру». Так что, продолжает мемуарист, «можно представить мое изумление, когда князь (Барятинский. — Ст. Р.) однажды сказал мне: «Вы знаете, это величайший силач!»… Я тотчас подумал, что граф Толстой, этот румяный и нежный юноша, силач аристократический и дивит свой кружок какими-нибудь гимназическими штуками». Оказалось, не то: «…он свертывал в трубку серебряные ложки, вгонял пальцем в стену гвозди, разгибал подковы… Впоследствии отзывы многих лиц положительно подтвердили, что эта нежная оболочка скрывает действительного Геркулеса».

Нежной, однако, была не только оболочка…

Острою секирой ранена береза,
По коре сребристой покатились слезы, —

вот стихотворение, ставшее романсом (или, выходит, романсами?) на музыку сразу двух композиторов, Гречанинова и Ипполитова-Иванова, и тут невозможно не отвлечься, хотя бы ненадолго, чтобы сказать следующее.

«Средь шумного бала…», «Звонче жаворонка пенье…», «Не ветер, вея с высоты…», «Колокольчики мои…», «То было раннею весной…» И так далее. Алексей Толстой — едва ли не самая, может помимо Пушкина, желанная добыча для знаменитейших русских мелодистов Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского, Антона Рубинштейна, Кюи, Аренского, Танеева, Лядова, Калинникова, Рахманинова. Причем они словно устраивали состязание, по двое, по трое, подчас и по четверо выбирая одно и то же стихотворение, — что, помимо всего наипрочего, свидетельствует о неисчерпаемости истинно поэтического текста (отчего как соперник и вспомнился сам Пушкин, а не какой-нибудь Ратгауз, в качестве «текстовика» для того же Чайковского, кажется, не менее ходовой)…

Так вот, для раненой березы поэт находит слова ободрения: «…Рана не смертельна, вылечишься к лету…» Человеку — хуже: «…Лишь больное сердце не залечит раны».

Рану нанесла мать, Анна Алексеевна, крайне недовольная тем, что сын влюбился в Софью Андреевну Миллер.

Она, урожденная Бахметева, но бывшая замужем за полковником-кавалергардом Миллером (с которым, как и мать самого Толстого, жила врозь, не получая его согласия на развод), встретилась графу Толстому в Петербурге, на балу-маскараде, то ли в декабре 1850 года, то ли в январе следующего. Встреча немедля запечатлелась как раз в стихотворении «Средь шумного бала…».