Русские, или Из дворян в интеллигенты

То время было иным — временем еще не опровергнутых или не совсем опровергнутых дворянских надежд, и сами шалости были другими. Не сказать, чтобы непременно и всегда более осмысленными как некий протест, и, скажем, проказа Долохова и Пьера Безухова, связавших спина к спине медведя и квартального надзирателя и пустивших в таком виде их плавать по Мойке, превосходит дурачества братьев Жемчужниковых разве что дерзостью и размахом, а уж никак не попыткой хоть что-нибудь доказать и хоть против чего-нибудь выступить. Но общественный фон, контекст того и другого были иными, меняя характер вольностей.

Сам лунинско-долоховский вызов реальности, сам дворянский разгул были, коротко говоря, явно или неявно связаны с самовыявлением — личностным или сословным, но заявляющим: я — есть! Мы — вот они, «сами творцы своего поведения» (как помним, сказано Грибоедовым о Денисе Давыдове).

А в самой по себе бессмысленности шалостей времени Николая, будь то история с Вронченко или «Фантазия», скорее всего, незагаданно для шалунов проступал протест побежденных. Во всяком случае, отвергаемых, отодвигаемых на второй план, но желающих напомнить о себе…

Разумеется, безбожно схематизирую, но ради вот какого вопроса. Не преувеличу ли, сказав, что подобное озорство для озорства (опять и опять: «цель поэзии — поэзия…») в конце концов не только порождало явление Пруткова, но, уже совсем, совсем на ином уровне зрелости и ума, определило живую прелесть и неповторимость шедевров Алексея Толстого, «Истории государства Российского…» и «Сна Попова»?

Полагаю, не преувеличу.

«История…» с ее рефреном, позаимствованным у летописца Нестора и навсегда превращенным в печально-язвительную формулу состояния российских дел: «..Земля была обильна, порядка ж нет как нет!» — это на первый взгляд почти Щедрин с его «Историей одного города».

Не совсем так. Даже совсем не так.

Уже говорилось: сатира, по крайней мере желчная по-щедрински, неизбежно, что ей не в укор, обделяет себя и читателя многообразием красок, оттенков отношения к сущей реальности. Она (позволю себе нехитрую метафору) — не цветущее древо, но сотворенная из оного оглобля, которой надеются прошибить стену. Или — кол, заостренный, дабы нанизать на него супротивника. Хорошо. Но не того же ли рода и «История…» графа Толстого, хотя бы в том отношении, что смогла быть опубликованной лишь годы спустя после смерти автора (и то сперва нелегально, на гектографе, как вскоре начнут печатать большевистские брошюры)?

Повторяю: нет. Имея право быть причисленной к разряду сатир, «История…» Алексея Толстого все же не слишком уютно ощущает себя в их зубастом ряду. Вот уж где нет ничего «волчьего» («матерый волк», который «наелся»… — и т. д., Розанов — о Щедрине), то есть в данном случае — ничего похожего не то что на ненависть, но на противостояние одной стаи (группы, класса, стана) другой. «Дворяне все родня друг другу», — сказано Блоком, и в этом смысле «История государства Российского…» — ежели и сатира, то домашняя, внутренняя. Так что, думаю, если б цензура — вдруг! — подобрела до такой степени, что оказалась возможной публикация «Истории…», сам Толстой этого не захотел бы.

Да и не хотел.

Это — сочинение «для своих»; той же, в сущности, крови, что и шалости, которые, «как бы резвяся и играя», творят озорные кузены. Потому что «резвится», «играет» — только на этот раз перед лицом отечественной истории, осознаваемой им как своя, как история, в частности, и его родов, Толстых, Разумовских, Перовских, — человек, не ангажированный ни тем, ни иным из станов, жестоко противоборствующих в общественной жизни.

Почему дважды явилось и дважды было подчеркнуто слово «стан», вскорости станет ясно. Если еще не ясно…

Трудно сказать, верил ли Алексей Константинович в то, что дотатарская Русь, превращенная им в страну Утопию, была действительно таковой. (Поэтам подобное иногда необходимо для душевного выживания, и вот умнииа Баратынский придумывает золотой доисторический век, а мудрец Пушкин надеется обрести покой и волю в недоступном для него идиллическом уединении.) Нелегко представить, чтобы, столь исторически трезвый в своей драматической трилогии, он оказался обескураживающе наивен относительно более ранних времен. Как бы то ни было, создав Русь-Утопию, Толстой, словно взаправдашний обитатель той лучезарной псевдореальности, горько и насмешливо провидел из нее, по контрасту уже с этой фантазией, победу холопства и азиатчины. Все равно — действительно все равно! — под видом ползания перед властью или перед народом.

И подобно Мессии в иудаизме, Христу — в христианстве, в поэтической мифологии Алексея Толстого роль того, чье окончательное пришествие будет означать воцарение справедливости и благоразумия, играет Поток-богатырь, совсем не случайно происходящий из легендарных времен Владимира Красное Солнышко. Увы, ни одна из российских эпох, ради которых Поток готов прервать вековой сон, ему не по сердцу, — включая современную для самого Толстого: