Русские, или Из дворян в интеллигенты

В гениальном «Сне Попова» словно загодя материализовалась шутка, которую много позже произнесет Владимир Набоков: в юности снится, что забыл надеть штаны, в старости — что забыл вставить зубы. (Притом, что забавно по-своему, Толстой это будто предусмотрел в мелочах: «О юноша!» — обратится к оплошавшему касательно брюк Попову, которому «было с лишком сорок лет», допрашивающий его жандарм, «лазоревый полковник».) Но с какой нешуточной страстью прозвучит восклицание: «…Как люди в страхе гадки!» И как позорная, но, к несчастью, такая понятная для всех смертных зависимость от липкого страха (коли уж взялись поминать литературных потомков, не обойти и Булгакова, в чьем романе устами Иешуа трусость будет объявлена самым главным, «основополагающим» пороком), — как она тотально-всесильна в «шутке» Алексея Толстого, ежели от нее не спастись даже во сне!

Остается лишь ликовать, что и мерзкие последствия этой зависимости всего лишь приснились:

«То был лишь сон! О, счастие! О, радость!
Моя душа, как этот день, ясна!
Не сделал я Бодай-Корове гадость!
Не выдал я агентам Ильина!
…Страженко цел, и братья Шулаковы
Постыдно мной не ввержены в оковы!»

А если бы притянули к дознанию не во сне? Ни министр-демагог, в котором молва захотела видеть могущественного главу Министерства внутренних дел Валуева, ни лазоревые жандармы — не из области призраков; иллюзорна лишь приснившаяся ситуация (и то как знать?), но не сам страх, давящий реально и неотступно…

Какой безбоязненной свободой патриота надо было обладать, чтобы сочинить не только «Сон Попова», не только «Историю государства Российского…», но и балладу «Василий Шибанов», где воздана дань слуге «политэмигранта» Курбского — за то, что, посланный хозяином с дерзким письмом к тирану-царю, то есть преданный им, и под пытками не перестал славить «свово господина».

В чем только не обвиняли балладу! Прежде всего, конечно, в прославлении «рабской преданности» (правда, еще оскорбительнее звучало одобрение «с другой стороны»; там были довольны, что эта безоглядная преданность вдохновляюще отражает «склад народного воззрения в отношении к идее власти»). Обвинение наиболее внятно подытожил марксист Плеханов, рассудивший, что, хотя Шибанов «умер героем», «этот рабский героизм оставляет холодным современного читателя, который вообще вряд ли способен понять, как возможна у «говорящего инструмента» самоотверженная преданность по отношению к своему владельцу».

Но если в балладе что и восхвалялось, так это свобода выбора. Который холоп Курбского делает сам. Сам!

Для понятности: как прелестный Савельич в «Капитанской дочке». (О ком еще один «современный читатель», Фазиль Искандер, писал — между прочим, обнажив ненароком ограниченность плехановского высокомерия, доказав, что понятие «современный» не окончательно, а подвижно: «Преданность Савельича бунтовала за право быть еще преданней… Это был бунт любви, бунт наоборот», перед коим пасовал сам барин Петруша.) И даже как граф Алексей Константинович Толстой — в свое время, в своем положении, на своем уровне.

Да и в «Истории государства Российского…» — нет ли тоски именно по свободе выбора, который России никак не дается? Ведь изложенная Толстым смешная история многострадальной России — это перечень упущенных возможностей, неисполненных обещаний, раз за разом неверно свершаемого выбора пути. И не ею самой!

Речь, разумеется, не о том, что выбор — да еще всякий раз — должен делать народ. До таких либеральных — презираемых им — степеней автор опускаться не хочет. Но разве его сарказм, то озорной, то печальный, а чаще тот и другой вместе, не есть позиция человека, который готов помогать высшей власти делать выбор, приемлемый для нее и для народа?

Как там было сказано в прошении об отставке, поданной на имя Александра II? «…У меня есть средство служить Вашей особе: это средство — говорить во что бы то ни было правду…»

Надежда, традиционная для российской словесности. Еще Денис Фонвизин мечтал и надеялся, что литератор с одним лишь пером в руке может быть полезным советодателем государю, но получил ироническую отповедь Екатерины: «Худо мне жить приходит! Уж и господин Фонвизин учит меня царствовать!» Но и для Алексея Толстого долг писателя — правду высказывать, как долг царя — этой правде внимать. А воплощение невнимания, пагубного для отечества, — безоговорочно ненавидимый Толстым Иоанн Грозный, который убивает не только слугу-«оппозиционера» Курбского, но и своего собственного слугу, князя Репнина, — аккурат за то, что тот решился «во что бы то ни стало» высказать ему правду.