Русские, или Из дворян в интеллигенты

Правда, «крайний социализм, — уточняет словарь, — впадает в коммунизм, который требует упразднения всякой частной собственности, на общую пользу». Но на самую крайнюю крайность Достоевский восстал в «Бесах». «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Рабы должны (быть равны…» — это идеи «гениального человека», гениального коммуниста Шигалева, восторженно изложенные Петром Верховенским.

Талант, избранничество, единственность — это ли не самая крамольная форма «частной собственности»? Но — «товарищество или артельное учреждение»… Разве Христос с учениками — не идеальный прообраз этого?

Алексей Сергеевич Суворин записал в дневнике о намерениях Достоевского насчет Алеши Карамазова: «Он хотел его провести через монастырь и сделать революционером. Он (Алеша. — Ст. Р.) совершил бы политическое преступление. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером».

«Естественно»! Проклятая закономерность российской истории!.. И далее — он же, Суворин: «Алеша Карамазов должен был явиться героем следующего романа, героем, из которого он (Достоевский. — Ст. Р.) хотел создать тип русского социалиста, не тот ходячий тип, который мы знаем и который вырос вполне на европейской почве…»

То есть Алеша — социалист в истинно русском, а если выразиться точнее, в истинно «Достоевском» понимании.

Впрочем, мало ли какие замыслы и герои возникают в воображении богатых фантазией литераторов? И необычность здесь не в характере, даже не в намеченной эволюции того же Алеши, а в могучей целенаправленной воле его создателя, который решил не слишком считаться с «жизнью как она есть» и с тем, что «бывает в жизни». Он принуждает кротчайшего своего героя, совсем для того не приспособленного, стать, коли нужно, революционером. И пойти, коли нужно, на казнь.

Кому нужно? Ему, Достоевскому.

Не принудил? Не получилось? Не успел написать продолжения «Карамазовых»? Да, к сожалению. То есть — к сожалению, не успел. Надо думать, однако, что и не сумел бы исполнить замысел, — это уже к счастью, а представление о том, как преобразился бы, как трансформировался первоначальный замысел, дает творческая история «Бесов»; от памфлета к Ставрогину. От нацеленности к неуловимости.

Это — Достоевский. Как о нем было сказано полузабытым критиком, «гениальный писатель», одаренный любовью ко всем и вся, и одновременно «желчный экстатик». Соответственно «экстатична» судьба Алеши, во всяком случае та, что была предначертана ему своевольным автором. А у Толстого, у «певца устоявшегося», все — не менее соответственно — устоявшееся. Завершенное. И потому в нем тем более есть основания разглядеть то же — социалистическое! — преображение «первой реальности».

Классик советского (!) соцреализма Александр Фадеев говорил, по воспоминаниям Ильи Эренбурга, о «недостаточности» Чехова по сравнению именно с Львом Толстым (об «ущербности» Достоевского сравнительно с ним же и толковать нечего):

«Как он может научить? Он и не хотел учить… Вот Толстой понимал назначение литературы, он был учителем. Конечно, мы теперь рассуждаем иначе, но я преклоняюсь перед романом, который обычно считают неудавшимся: Толстой напи-С сал «Воскресение», чтобы доброе начало победило».

Затем Фадеев (добросовестный продолжатель Толстого на своем политическом и художественном уровне и, уж во всяком случае, его прилежнейший ученик в отношении стиля) добавит то, что только и мог добавить: «…гений должен служить добру, гуманизму. А в наш век это значит подчинить себя строительству коммунизма». Но о «Воскресении» он сказал верно, и выражение «подчинить себя» также с нечаянной верностью определило характер работы Толстого над этим романом.

Да, сравнительно с «Войной и миром» «Воскресение» — роман неудавшийся. Хотя как сказать. С одной стороны, Толстой не потерпел здесь того самого счастливого поражения, о котором я говорил в связи с «Бесами», а с другой… «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать»; сказано о «тебе» (о себе), о художнике, но отчасти применимо и к нам, рассуждающим о нашей великой словесности. Короче, скажем о «Воскресении» так: просто этот роман — произведение, созданное в соответствии с совершенно иной системой взглядов, чем «Война и мир».

Хотя опять-таки — как сказать. Так уж и совершенно? Подумаем…

Что такое «Война и мир»? Это — эпос.

Что такое «Воскресение», где князь Нехлюдов, потрясенный превращением соблазненной им девушки в вульгарную проститутку, сам преображается по велениям христианства и заповедям Христа? Если вспомнить о поэзии, об области, в которой возникал «настоящий» эпос, то — сравнительно с ним — «Воскресение» словно бы лирика. Только принявшая тяжеловесную форму романа. До такой степени все, что там происходит, зависит от своеволия авторской личности. От ее меняющегося — и переменившегося — самоощущения.

Но прежде договоримся, что такое эпос по-русски.